Петр Сажин - Капитан Кирибеев. Трамонтана. Сирень

Рассказ Данилыча был прерван самым неожиданным образом: хозяйка поставила перед ним стопку. Данилыч широко раскрыл глаза.

— Мне-е?..

— А кому же? — сказала она.

— Ну–ка, рюмочка–каток, покатися мне в роток! — Он выпил, встал из–за стола и сказал: — А зараз спать!.. Завтра подыму, Лексаныч, до света…

Когда он ушел — Данилыч решил спать в моторке, — хозяйка сказала:

— Не придется вам, Сергей Александрович, завтра в море идти! Не пущу я его!

Она произнесла это таким тоном, каким судьи выносят приговор.

— Позвольте… Как же так?

— А так! Не пущу, и все тут! Я отойти от хаты не могу через это. Сижу как привязанная. А уйду, птица голодная, Боцман некормленый… Люди мимо ходют. Что ж я, ни за так буду себе якорь на шею вешать? Какой толк, шо он с вами ходит? На жалованье он чи шо? Мы шо, богатеи какие? Гляньте, руки все потрескались, мозоли как у верблюда.

— Подождите, — сказал я, — давайте утром при нем поговорим.

— Нечего и говорить! Я тут хозяйка: как скажу, так и будет!.. А с него брать нечего: он инвалид, пенсионер, понятно? А кому нужен, пускай деньги плотят. Александр Данилыч не пацан какой–нибудь, а шхипер первой статьи…..

Несколько раз я пытался прервать ее. Но где там! Когда она наконец кончила говорить, я понял, что возражать ей или там упрашивать ее — дело бесполезное. Я лишь спросил, сколько же, по ее мнению, Данилыч, как шкипер, мог бы получать, плавая со мною на обыкновенной моторной калабухе.

В ее глазах вспыхнул жадный огонек, она еле приметно улыбнулась уголками губ. На толстых щеках загорелся легкий румянец. Маленькие глазки сузились. Она облизала толстые губы, быстро, с опаской посмотрела по сторонам и тихо сказала:

— Не менее пятисот!.. За меньшее не пойдет!

— Что ж, — сказал я и сделал паузу, внимательно разглядывая свою хозяйку, будто впервые видел ее.

А она, волнуясь от ожидания того, что я скажу, спружинилась.

— Что ж, — повторил я. Глаза ее чуть–чуть расширились и снова сжались. — Я согласен, — сказал я.

Она вздохнула свободно. Я отсчитал двести пятьдесят рублей и, подавая ей, сказал:

— Вот за полмесяца. Остальное потом. Расписку напишем сейчас.

Она подняла испуганные глаза:

— Расписку-у?

— Ну да, расписку.

— Это зачем же?

— Как зачем?.. Мне в деньгах придется отчитываться.

— А эти деньги не ваши?

— Мои.

— Зачем тогда расписка?

— Затем, что деньги эти подотчетные…

— Подотчетные, — в раздумье произнесла она. — Ну что ж, давайте пишите…

Когда расписка была ею подписана, она жадно схватила со стола деньги и, с хрустом комкая их, проворно ушла в комнату.

Я тоже ушел к себе и стал готовиться ко сну. Хотя в хате стены были довольно толстые, я слышал, как хозяйка кряхтела, как скрипели ящики комода, куда она, по–видимому, прятала деньги. Потом она что–то шептала, молилась, что ли, или рассуждала вслух. После этого слышались вздохи, громкие позевывания и присказы: «Спаси нас, боже праведный!»

Скоро шепот стих. Не слышно было вздохов и позевываний. Только где–то в зале, как здесь называют горницы, под шкафом отчаянно гремела мышь, по–видимому пыталась протащить в норку свою добычу… Я засыпал тяжело и долго.

Когда я услышал стук в дверь, мне показалось, что я только–только задремал. Причем задремал так сладко, что меня зло взяло на того, кто стучался. Но отвечать я не торопился: а вдруг это мне приснилось?

Стук повторился.

А может быть, уже утро?

Пока я шарил по столику, ища фонарик, ко мне снова постучали.

— Кто там? — шепотом спросил я.

— Я…

— Данилыч?

— Нет. Это я… Марь Григорьевна…

— Какая Марья Григорьевна?

— Хозяйка ваша… Вы не спите?

— Не сплю, коль разбудили…

— Выйти можете?

— Что случилось?

— Выйдите…

— Сейчас, — сказал я.

«Чего ей еще надо? — думал я, одеваясь. — Какая все–таки бесцеремонность — разбудить человека ночью, а для чего?» И тут меня осенило: «А вдруг она передумала? Или, наоборот, что–то новое надумала? А может быть, время вставать? Тогда для чего она спросила, могу ли я выйти?»

Одевшись и наконец найдя фонарь, я поглядел на часы: было двадцать минут четвертого — пора вставать. Значит, нечего сердиться на нее. Однако что же она хочет от меня?

Сквозь ромбовидный вырез в ставне виднелось черное небо, унизанное звездами. В сенях горела двухлинейная лампа. Хозяйка, чихая и поминутно вытирая глаза, резала лук для завтрака.

— Извиняйте меня, — сказала она, вытирая руки. — Вы собирались в четыре выйти? Вот я и подумала: самое время будить. Да поговорить еще надо. Вы уж извиняйте. Хочу спросить вас, Сергей Александрыч, а кто же харчи будет оплачивать мому мужу?

— Как кто?

— Вот и я хочу знать кто?

— Да сам… Как было до сих пор, так и будет.

Она покачала головой:

— Не–ет! Доси он свое из дому брал, шо я ему собирала. У хороших хозяев положено работника на харчи брать. Раньше так было. Я думаю, вы его и будете кормить.

— Не понимаю, — сказал я.

— А чего тут не понимать–то? Харч стоит двести рублей в месяц. Вот надо с этого расчету и платить. Понятно?

Да, теперь мне было понятно, понятнее не скажешь! Я вынул новенькую сторублевку и вручил ей. Покрасневшая от смущения, но довольная, складывала Мария Григорьевна хрустящую сторублевку и затем спрятала ее за пазуху. Когда она направилась к себе, я вспомнил, что мне надо уплатить за вчерашнее угощение: она же потратилась.

— Марья Григорьевна, — сказал я.

Она обернулась и с испугом посмотрела на меня.

— Вот вам еще двадцатка. Это за вчерашнее…

У нее задрожали губы, когда она заговорила:

— Зачем вы обижаете нас? За вчерашнее никаких денег не надо нам. Вчерашнее — это наше угощение. Нет, нет!.. — Она закачала головой. — Пойду Данилыча подымать. А вы умывайтесь и к столу — трошки закусите перед походом–то. Лампа пока не нужна вам, я приверну фитиль…

— Добре, — сказал я.

Она сделала шаг, но тут же вернулась.

— Да, — сказала она взволнованно, — чуть не забыла… Просьба у меня до вас есть, Сергей Александрович.

— Слушаю, — ответил я довольно сухо, подумав про себя: «Что ей еще от меня нужно?»

Марья Григорьевна подошла ко мне и, чуть покусывая губы, глянула маленькими, но такими вдруг теплыми глазами и чуть дрогнувшим голосом нерешительно сказала:

— Сергей Александрович, пожалейте меня… Не давайте ему пить там… Он раньше не пил так. А как дети на фронте погибли… — Она поднесла фартук к глазам. — Сыновья… двое… В один день на войну ушли. Эх! Сыны мои милые!..

Она махнула рукой. Лицо ее скривилось. Тяжко вздохнув, промолвила с глубокой тоской в голосе:

— Очень прошу вас, не давайте ему… А то он ить добрый, кто угостит, ответить нечем, все с себя спустит. А выпьет, нашумит еще… Не смотрите, шо мы ругаемся. Он мне не просто достался, а выстраданный. Человек он добрый, справедливый, для себя ничего, а за другого в огонь полезет… Очень прошу, одерживайте его.