Петр Сажин - Капитан Кирибеев. Трамонтана. Сирень

Еще скажу тебе: нынче министр дает приказ ловить иль не ловить рибу, так? Да ведь он далеко! А начальник тут будет жить, он все руками, как говорится, пощупает, пока даст приказ ловить иль не ловить. Вот, скажем, у нас на море сейчас планы выполнять нечем, кроме бичка… Чебака такого, шо был раньше, нет, да и судак тоже… Он, конечно, есть, но опять же не тот, как говорится, маленький. И с красной рибой беда. Вот начальник моря и сказал бы: мол, бичка может дать, а за остальное не ручаемся. Ежели спросят, отчего это, он объяснил бы, шо, мол, два раза в одночасье корову не доят… Уж очень здорово тут раньше хозяиновали! Надо подождать тревожить море, пусть рибка маленькая в покое поживет, подрастет. А тем временем мы с учеными море почистим, удобрение дадим, потравим паразитов. Море, оно ить тоже, как сад, уход любит! Вот как, Лексаныч, надо!

В позапрошлом году к нам приезжал один деятель, весь в коже, скрипит на нем все, руку подымет — скрипит; в карман за платком полезет — скрипит; за спичками или там порсигаром — тоже скрипит… В то время ловить даже бичка нельзя было — нерест начался. А он: «Давай, давай, план должен быть выполнен! Народ требует. Страна ждет!..»

В общем, все про народ и народом клянется. А мы для него уже не народ, потому что мы видим, шо нельзя брать вместе с тюлькой сеголетку осетра. Тюлька, хрен с ней! Она не вырастет, а из сеголетки осетра размером со спичку вырастет риба самое меньшее с полено! А он готов море через сито процедить… Вот оно как дело обстоит, Лексаныч!

И ты, ежели хочешь, шоб тебя народ наш уважал, доложи там в министерстве.

Я обещал. Данилыч был доволен. Он «дал газку», и наша моторка лихо подлетела к причалу.

Лодка вытащена на песок, мотор водворен в склад, вещи унесены домой. Экспедиция закончилась. Я отправился на почту, где и получил кипу писем и две телеграммы. Из множества слов, присланных в мой адрес по почте и телеграфу, деловыми были слова о выезде в Москву. Стало быть, любая экспедиция, кроме поездки в Керчь, отпадала.

Тут же с почты я позвонил в порт. На мое счастье, пароход в сторону Керчи отходил на рассвете. Мне нужно было побриться, собрать кое–какие материалы — времени было не так уж много. Но я всегда любил плотное время: оно ограждает от расхлябанности.

Когда я кончил бриться и занялся подбором записей, нужных для предстоящего в АЗЧЕРНИРО разговора, мне пришла на ум мысль: уехать в Москву через Керчь. Ну что я буду мотаться, как говорит Данилыч, «взад–назад»: сейчас в Керчь, потом из Керчи обратно в Ветрянск? Ради чего? До порта километра четыре и там, в Керчи, от порта до института, вероятно, не меньше. Чего проще проститься с Данилычем и в путь–дороженьку. Хорошо? Хорошо! Но тут же рождается другая мысль: «А как же с капитаном Беловым? Он на промысле. Уехать, не поговорив с ним? Нет! Мне обязательно нужно возвратиться из Керчи. Капитан Белов может рассказать много интересного! Да и в горком партии к Маркушенко нужно зайти. Итак, сейчас в Керчь — там быстро закончить дела и обратно. А уж из Ветрянска домой!»

…Через час я вышел из хаты. День был жаркий и ясный. Небо безоблачное. Только далеко–далеко на горизонте бежали небольшие стайки облаков, и море стояло гладкое, без единой рябинки, словно неживое. Мне бы, конечно, не стоило выходить, а лечь да выспаться как следует: к пароходу потребуется вставать в четыре утра. Но что ж скрывать от самого себя: я вышел из дома с тайной надеждой встретить Галинку, а причину, что мне нужно съездить в порт и проверить, действительно ли пароход на Керчь отходит на рассвете, я придумал. Да, придумал! И притом хорошо понимал, что придумал. Но вот взял и обманул себя, и мне как–то стало легче, я верил в счастливый случай. Да. И потом, мне казалось, что если я не выйду из дома и на заре уеду в Керчь, не пройдясь по Слободке, — потеряю что–то очень большое, невозвратимое.

Я съездил в порт. Назад возвращался пешком. Слободка была пустынна и тиха: рыбаки еще не вернулись с промысла. На улицах привольно купались в пыли куры да изредка навстречу попадались дородные хозяйки, возвращавшиеся с позднего базара. На берегу у прибрежной воды хлопотали гуси и утки, копошилась детвора. Мальчишки, вырвавшись из–под материнского глаза, облепили колхозный причал, как воробьи плетень. Я подсел к ним и стал наблюдать за тем, как они ловко таскали из моря бычков–хрусталиков. Они брали добычу «на поддев», то есть примерно так же, как на севере ловят треску. Этот способ немудрящий: опускают крючок с грузилом на дно и ведут лесу сначала тихо, а потом рывком вымахивают крючок из воды. Глядишь, а на нем извивается тупорылый, усатый, вымазавшийся под цвет донного песка, лупоглазый дурачок.

Но меня интересовало не это. Я попросил у одного из парней удочку и тоже попробовал взять бычка «на поддев», чтобы проверить, легко ли он отрывается от дна. Дело в том, что бычок имеет на брюхе вместо плавников присоски (видоизмененные плавники), с помощью которых он присасывается к грунту, да так крепко, что его не в силах оторвать даже штормовая волна! Кто из жителей приморских городов и селений не видел, как во время шторма волна перекатывает многопудовые камни, разбивает причалы, обрывает толстые якорные канаты? Картина в приморском городке весной или осенью обычная. Иногда шторм наносит столько вреда! Но многие ли знают, что в то время, когда у набережной рычит и колотится яростная волна, тут же у берега на дне неподвижно лежат присосавшиеся к грунту жалкие с виду рыбешки…

Я ловко подцепил бычка. Очевидно, он не ожидал над собой такого насилия и поэтому не держался за спасительный грунт. Тем более, море было как зеркало и в нем купалось небо с реденькими облаками.

Я возвратил парню удочку и пошел домой. Я шел медленно и все озирался по сторонам. По пути заглянул в чайную, затем прошел «до Гриши», посидел немного на опрокинутой вверх килем калабухе у детского пляжа. Увы! Галинка не встретилась мне.

Стало смеркаться, пора было возвращаться домой спать, и я уже собрался идти, когда увидел ее. Она шла к морю. Сердце мое словно упало и замерло. Сколько я ждал этого момента! У меня уже было все продумано и что и как я скажу ей, а теперь все куда–то улетело, никаких мыслей, никаких слов, ну, ничего.

Домой я возвращался полный ощущения какого–то необычного счастья. Нет, я не говорил с Галинкой, не держал ее руку в своей, не смотрел ей в глаза… Почему же тогда я говорю о счастье? Я видел Галинку, да так близко, что слышал ее дыхание. Я хотел сказать «здравствуйте», как принято говорить всем, даже незнакомым, в сельской местности и в рыбацких становищах, но в последний момент потерял смелость.

Так прошли мы мимо друг друга. Я долго смотрел ей вслед. Она шла легко, словно не касалась ногами земли. Я стоял на берегу до тех пор, пока Галинка не скрылась в проулке. Она ни разу не оглянулась.