Петр Сажин - Капитан Кирибеев. Трамонтана. Сирень

Я догадывался, что ему сейчас, как и тогда, когда мы встретились впервые, нужен собеседник, что он должен выговориться, облегчить свою душу. И я не ошибся.

— Знаете, профессор, — начал он, глядя на меня прищуренными глазами, — многие считают меня сильным человеком, называют даже «железным». Это чепуха! Я такой же, как и все.

Вот вы смотрите на все эти вещи и, я вижу, вздыхаете. Ах, мол, какой счастливый капитан Кирибеев, сколько у него диковинных сувениров, как он много видел, чуть ли не везде побывал!.. Не так ли? Я действительно много видел, — продолжал он, — исколесил почти весь свет. Немногим выпало такое счастье. А счастлив ли я? Сегодня все получили письма. А я? Вот вы держите в руках эту трость из акульих позвонков. Ее, может быть, давно стоило выбросить за борт. Но я не могу. Почему? — спрашиваю я себя. Потому, профессор, что держат меня воспоминания. Вам, вероятно, трудно понять мое положение. У вас хорошая семья. А я…

Он задумался и тяжело вздохнул.

— В молодости, профессор, я исповедовал такую, с позволения сказать, философию, что личная жизнь — то есть семья там, дети — может помешать мне как моряку. Я мечтал о больших плаваниях. И вот когда мне надо было решать этот вопрос — я просто ушел от его решения. Я думал тогда: «Что же, одни играют на флейте, другие строят пирамиды». Я думал, что я действительно буду строить пирамиды и что семья помешает мне.

Но что же, однако, получилось у меня?

Я не построил ни одной пирамиды, а на флейте заиграл слишком поздно.

Вы — молодой человек и не знаете, что среди молодежи в первые годы после революции проповедовался аскетизм: комсомольцы не носили галстуков, а поцеловать руку, даже у любимой, считалось грубым нарушением морали. Теперь все это похоже на старый анекдот — скорее грустно, чем смешно. Время многое пересмотрело и поставило на свои места. Но и сейчас есть люди, которые утверждают, да и печать об этом часто твердит, — что подвиги можно свершать только во имя дела… А любовь? Разве ради любви подвиги были возможны только в старом обществе? Наша литература да и газеты — чаще всего говорят о строительстве, о заводах, о земле. И меньше о нравственности, морали, быте, любви. А если говорят, то все как–то гладенько получается. А что заводы, что земля без красоты и любви? Ведь землю пашут не одну тысячу лет… И римский водопровод был, и пирамиды были, и катапульты, и Икар крылья строил… А во имя чего? Во имя радости и счастья? Да? Но счастье в чем? В работе? Да? Да! Но есть еще счастье в тайном свидании, в первом поцелуе, в пожатии руки любимой, в браке, рождении ребенка, воспитании его… Счастье, профессор, очень широко. Оно как океан. В нем могут быть и туманы, и штормы, и ослепительная красота палевого неба…

Природа, профессор, устроена сложно. Есть на свете не видимые глазом бактерии и есть слоны, ручьи и океаны, вечные льды и раскаленные пустыни. И над всем этим человек и его энергия. Энергия человека способна менять природу. Но есть область, где человек бывает иной раз робким, а то и беспомощным, — это любовь. Даже гениальный ученый, когда он влюблен, стоит на коленях перед посредственной в умственном отношении женщиной. Непобедимый полководец попадает в плен к обыкновенной женщине… Ну, в общем, вам ясна моя мысль?..

Нет, мне еще не была ясна его мысль. До сих пор он не говорил при мне таким изысканным и немного напыщенным языком. Я хорошо помню наш первый разговор. Правда, я и тогда чувствовал, что капитан Кирибеев незаурядный человек, что он начитан, что ум его разносторонен и гибок, хотя по временам он рисовался, изображая из себя этакого грубоватого морского волка, простачка. Но эта слабость простительная, и сейчас не в ней дело.

— Я, — продолжал он, — тоже попал в плен. Да, попал, но не сдался…

Все время я хотел, чтобы наша жизнь с Ларисой была радостной. А что из этого получилось? Помните, чем кончилась моя встреча с Ларисой после возвращения китобойной флотилии в Приморск? Ну, в тот раз, когда я застал ее около своего дома с музыкантом?

Я ведь рассказывал вам, что мы с Ларисой тогда всю ночь проговорили. Она настаивала на том, чтобы нам уехать в Ленинград… Ну вот… Я тогда ответил ей, что подумаю, и ушел на корабль.

А вечером, возвратясь домой, объявил, что согласен ехать в Ленинград. Я поддался ее настроению, так как надеялся, что в Ленинграде все наладится. Уезжать с Дальнего Востока, вы понимаете, мне было не легко: я тут родился, вырос, да и дело было интересное. Но любовь моя к Ларисе была такой, что я готов был ехать хоть на край света. Наступил день, когда мы сели в поезд и покатили на запад — оба радостные, возбужденные, счастливые.

В Ленинграде мы прожили три года. Да, три года… Вот там и завершилось все… Сначала, конечно, было как в самых счастливых семьях: после приморских переживаний мы как будто второй раз справляли медовый месяц. Он начался еще в поезде. Всю дорогу от Приморска до Москвы мы ухаживали друг за другом, на таежных станциях собирали цветы. На нашем столике было все, что продавалось в пути. Лариса все покупала и обо всем расспрашивала. Я ей рассказывал, как добываются кедровые орехи, как ловят омуля и хариуса, из чего шьют унты, как плетутся туески… О наших приморских размолвках ни она, ни я не вспоминали… Да и некогда было: столько нового перед нами развертывала дальняя дорога.

Сколько народу ехало в поезде! И какие люди! Моряки, пограничники, китобои, тигроловы, изыскатели, дипломаты, гидрологи, золотоискатели, строители… Боже мой! Кого только не было! Вплоть, до транзитных пассажиров из Мексики, с Гавайев, из Японии. Впрочем, зачем я рассказываю вам?.. Вы же совсем недавно проделали этот путь… Вы бывали в Ленинграде, профессор?

— Не доводилось, — ответил я.

— Жаль, — сказал он и продолжал: — Я исколесил почти весь мир. Я видел Лондон, Гамбург, Нью—Йорк, Шанхай, Марсель, Вальпараисо, Антверпен, Бомбей, Сан—Франциско, Гавр…

Кирибеев остановился, махнул рукой и сказал:

— Пожалуй, легче перечислить то, что я не видел. Да… А вот в Ленинград попал впервые. Он мне представлялся серым, холодным, неуютным, строгим городом. И верно, поначалу так оно и было. Мы поселились в Октябрьской гостинице — напротив Московского вокзала. Место шумное. Большая голая площадь. Целый день грохочут трамваи, гудят автобусы, машины. В центре площади — «пугало», памятник Александру Третьему. Огромный камень, а на нем фигура царя в образе жандарма. Десятипудовые ноги, толстый зад, заплывшая жиром туша. Борода веником. Выражение лица тупое. Действительно пугало! Не знаю, нарочно ли сделал так скульптор Трубецкой или невольно.

Я был подавлен и этой почти голой, каменной и холодной площадью, и серым, похожим на дымовую завесу небом, и грохотом городского транспорта, и промозглым воздухом. У Ларисы тоже было невесело на душе, но она улыбалась и щебетала без умолку, раскладывая вещи в шкафу нашего номера. Меня грызла тоска. Номер был почти под крышей. Я стоял у окна и смотрел на город, на лес закопченных труб, на серый камень домов, на сизое тревожное небо, и перед мысленным взором возникала необыкновенная голубизна неба Приморья, сопки, тайга и величавое дыхание Тихого океана.