Петр Сажин - Капитан Кирибеев. Трамонтана. Сирень

— Степан Петрович! — сказал доктор и укоризненно посмотрел на меня.

Капитан Кирибеев нахмурился.

— Молчу, доктор, молчу, — сказал он и закрыл глаза.

Я понял, что мне нужно уйти.

По распоряжению капитан–директора Плужника доктор сопровождал капитана Кирибеева до больницы. Из больницы он вернулся на китобоец озабоченный. «Тайфун» уходил обратно в бухту Тарья, к месту стоянки китобазы. Я решил остаться на несколько дней в Петропавловске. Быстро собрав чемодан, я направился на берег. Доктор остановил меня у сходни.

— Вы, кажется, друг Степана Петровича? — спросил он.

Я кивнул.

— Очень прошу вас в случае ухудшения сообщить на «Аян» товарищу Каринцеву… Хотя все сделано, но вы же знаете характер капитана Кирибеева…

Сойдя на берег, я задержался, пока «Тайфун» отваливал от пристани. На палубе, сурово насупившись, стояли Чубенко, Жилин, Порядин, Макаров и кок Остренко. Каждый из них, пока я собирал вещи, побывал у меня в каюте. Они давали один и тот же совет — «поднять всех на ноги», если капитану будет худо, совали мне деньги, чтобы я покупал все, что потребуется Степану Петровичу… Чубенко советовал «в случае чего» идти прямо в обком, а Остренко сунул сверток и сказал:

— Вот тут огурчики маринованные и кексик лимонный для кэпа. А то там, в больнице, диетой замучат…

Когда «Тайфун» скрылся за мысом, я направился в город. В прозрачном воздухе парили орлы. Над золотыми, курчавыми склонами сопок блестели высокие снеговые вершины. Раскинувшийся амфитеатром город выглядел величественно и празднично. Надо же было в такую погоду случиться несчастью! Не в больнице, а на мостике корабля нужно было быть Кирибееву. Сколько бы походов мы совершили с ним!

Больница, в которой лежал капитан Кирибеев, находилась в самой высокой части города. Из ее окон открывался вид на бухту. Кирибеев лежал у окна. Я каждый день ходил к нему. Болезнь протекала, по заключению врачей, удовлетворительно, но он нервничал, плохо ел и требовал трубку. Врачи запрещали ему курить — у него все еще держалась температура, хотя и не очень высокая. В легких слышался хрип, и сильно отходила мокрота. Врачи опасались воспаления легких. Его пичкали порошками и ставили банки. Он принимал все это с трудом и каждый раз вступал в спор с дежурными сестрами.

Обычно все больные в первые дни всецело сосредоточиваются на своей болезни: те, у кого нервы покрепче, молчат, впечатлительные и слабые стонут, жалуются на боль, а те, кто не привык сдерживать себя, из–за каждого пустяка зовут врача. Капитан Кирибеев, никогда в своей жизни не болевший, считал свое пребывание в больнице делом противоестественным, поэтому он был неспокоен и часто атаковал врачей — но не жалобами, а вопросами.

— Неужели, — спрашивал он, — нельзя лечить побыстрее? Всюду люди стали работать быстрее. Сокращаются процессы плавки стали… Даже деревья и те люди стали выращивать быстрее. А вы, врачи, работаете по–старому. Ну что я тут валяюсь, когда должен стоять на мостике!

Кирибеев стонал не от боли, а оттого, что вынужден был лежать, как беспомощный ребенок. Страдал он и из–за того, что «кормили его диетой» и не давали курить. Когда в палате не было врача, он уговаривал меня принести ему трубку и табак. Я не соглашался. Он сердился, отворачивался от меня и подолгу молчал. В конце концов я сдался и в следующий раз принес ему желтую коробку «Золотого руна» и трубку.

Вместе с трубкой и табаком я передал ему Остренковы маринованные огурчики и «кексик лимонный».

Он был так обрадован, что в этот день безропотно принял все порошки. Он много говорил, но не о своей болезни, а о том, что его больше всего беспокоило: о развитии промыслов на Дальнем Востоке. Ему, конечно, нельзя было много говорить. Но разве можно остановить его? Да я и не знаю, что было бы вреднее для него: тяжкое молчание, которое вызывало уныние, или горячий разговор, от которого у него на щеках рождался румянец, а в глазах бегали искорки? Активность — естественная черта его натуры. Почему бы и во время болезни не быть ему в приподнятом состоянии?

Я не перебивал его и не говорил ему тех расслабляющих волю слов, которые всегда говорятся больным: «отдохните», «вам вредно» и так далее.

Он сам умолкал, когда уставал, и начинал говорить снова, когда силы возвращались к нему. Он понимал, что с ним произошло, понимал, что не скоро вернется на мостик. Вероятно, поэтому он и был так разговорчив, не желая, чтобы его идеи лежали вместе с ним в больнице. Голова его работала отлично, а память порой поражала меня.

— Мы должны, — говорил он, — расширить районы промыслов. Довольно жаться к бухтам. Пора начинать распахивать целину. Как же много ее здесь! Берингово море — самое большое из дальневосточных морей. Его площадь — два миллиона двести семьдесят пять тысяч пятьсот семьдесят семь квадратных километров, а Охотское море около двух миллионов квадратных километров. Есть где поохотиться? А? Как вы думаете? А мы добываем пятьсот китов — и рады! В газетах звоним… Не люблю я этого. Делом надо заниматься, вот что…

В наших водах — богатейшие китовые пастбища. Сюда в летнее время стекаются на нагул киты от берегов Калифорнии и Мексики, из морей, омывающих страны Азии. Вы что думаете, они все скопляются у берегов Камчатки? Я уверен, профессор, киты есть и в районе впадины Тускарроры, за Командорскими островами, у Курил… Нужно налаживать промысел открытого моря. Смелее бороздить воды, искать китов и бить их там, где их больше всего скопляется!

Эх, профессор, кипит у меня все… Как не вовремя случилась со мной вся эта чертовщина!.. Какая глупость была искать трубку!

Когда в палату входил врач, Кирибеев умолкал, подмигивал мне, откидывал голову вверх и смотрел на потолок.

Время от времени он скашивал глаза и спрашивал взглядом: «Ушел ли врач?»

Когда я кивал ему, он поворачивался и с прежней страстью продолжал:

— Маневренность — вот чего нам не хватает… Старый хрыч Плужник не понимает этого: он держит базу на якоре в бухтах, уголь экономит. А какой, спрашивается, к черту толк от этой экономии? База экономит, а мы сжигаем лишний уголь на переходах из бухты на промысел и с промысла. Экономим рубль, а выбрасываем десять! По–хозяйски ли это?

Вот Плужник не понимает этого — считать, что ли, не умеет? А Ворожейкин понимает. Хороший парень! Отличный выйдет из него капитан!

Мы вели эти беседы почти всякий раз, когда я приходил к нему. К концу моего визита он уставал и говорил:

— Ну, теперь идите, я отдохну.

Я уходил.

Как–то я зашел к нему в тот момент, когда он читал письмо. Увидев меня, он радостно замахал им:

— От ребят… Справляются, как я себя чувствую… Между прочим, пишут, что сюда собираются Плужник и Каринцев. Хотят повидаться. Флотилия уходит в Кроноцкий залив. Без меня уходит, а?..