Петр Сажин - Капитан Кирибеев. Трамонтана. Сирень

Промышленник опустил винчестер с большой неохотой. Я подхватил кайру крючком за шею и потащил к себе: она ведь сидела на гнезде над обрывом метров семьдесят высоты. Кайра вскрикнула, согнула шею, ни за что не желая оторваться от гнезда, повернула ко мне голову и посмотрела такими глазами, что я чуть не вскрикнул от ужаса, а промышленник попятился к стенке утеса и пробормотал: «Черт побери! У нее глаза как у человека!»

Да, у нее были глаза как у человека… на которого я смотрю и не могу насмотреться.

Между тем девушка, ничуть не подозревая того, какие ассоциации вызвал у меня ее взгляд, перестала болтать ногами, легко, как чайка, поднялась. Поставив корзины на мостки, она заголила колени, словно ни меня, ни Данилыча тут не было, вошла в воду и принялась полоскать белье.

Пока Данилыч размещал в шлюпке груз, я не сводил глаз с мостков. Признаться, мне все нравилось в девушке: и ее плотная, словно литая, стройная фигура, и прелестная шея, и тонкое смуглое лицо с упрямым, четко очерченным подбородком и пухлыми губами. Я уже не говорю о глазах, очень выразительных, хотя и немного диковатых.

…Но вот все было погружено и разложено, я спустился в шлюпку и, показывая на девушку, спросил Данилыча:

— Кто она такая?

— Галинка, — ответил он, чуть вздрогнув, словно не ожидал моего вопроса.

— Чья такая?

— Давайте отчаливать, Лексаныч, — сказал он и с этими словами уперся ногой в борт лодки и дернул за шнур. Мотор взревел. Услышав шум мотора, на берег высыпали зеваки.

Данилыч занял место у мотора, а я взял в руки отпорный крюк и оттолкнулся от причала. Лодка, покачиваясь на волне, ходко пошла огибать причал. В это время на крылечко правления вышел Скиба. Широко расставив свои слоновьи ноги, сосредоточенно посасывая трубку, он долго стоял и смотрел нам вслед. Бросила полоскать белье и Галинка. Согнув правую руку козырьком над глазами, она тоже смотрела на нас и не то озорно, не то смущенно улыбалась. Ветер сбил с ее головы косынку и трепал густые темно–каштановые волосы, с силой обжимая вокруг стройного тела ситцевое платьице. Она долго стояла так, и я глядел на нее до тех пор, пока ее фигура не слилась с окружающими предметами.

Данилыч поднял меня чуть свет. С трудом расстался я с теплой постелью. Данилыч спал в лодке, которую мы на ночь вытянули на берег, опасаясь, что ветер может выкинуть какой–нибудь неожиданный фортель. Но для «тримунтана» эта ночь была последней; буйный ветер, как «гожий» перед призывом, отгулял свою неделю и угомонился. Море за ночь выгладилось и теперь мирно поблескивало сквозь реденький туман испарений.

В воздухе было прохладно и сыро. Данилыч выглядел тусклым: он спал мало и плохо. Подушка, старенькое ватное одеяло и лежавший сверху брезент за ночь сильно отволгли, да и лодка густо была покрыта дробной россыпью обильной росы.

Сложив постель и распялив брезент на воткнутых в песок веслах, Данилыч закурил и сказал:

— Ну, Лексаныч, через полчаса шоб духу нашего здесь не было! Глянь туды. — Он указал в сторону причала, от которого мы вчера отвалили. — О! Видишь, бригады собираются, вытягиваются из бухты… Пойдем вместе с ними…

Но нам не удалось покинуть Слободку вместе с флотилией «Красного рыбака», которая в составе шести сейнеров, десяти фелюг и двадцати калабух уже отрывалась от причала. Флотилия держала курс на юг. От причала доносилось легкое ворчание хорошо прогретых моторов, работавших на малых оборотах, громкие приказания бригадиров и капитанов и чей–то хохот, до того раскатистый и громкий, что казалось, он мог вызвать волнение на море. Не так ли запорожцы уходили в туретчину?

Мы заканчивали погрузку, когда легкое ворчание моторов превратилось в звучный рокот и флотилия вытянулась в кильватер. Вода под винтами извивалась серебряными жгутами. Стая крупных сытых уток–креженей, чуть подсвистывая крыльями, тяжело прошла под носом флотилии. Раздались выстрелы из ружей. Утки резко сменили курс и, обогнув большую дугу, стремительно снизились в густых туманных испарениях в самом куту бухты. Данилыч щелкнул языком, облизал губы и сказал:

— Хороши, паршивки! — И, думая, что я не понял, о чем он говорил, добавил: — Вутки, ну, те, крежени… Зараз бы в духовку… Эх! — вздохнул он. — Давай, Лексаныч, спускать наш крейсер, а то отстанем.

Мы взялись за борта лодки и подтянули ее к воде. Нам осталось столкнуть ее, когда Данилыча окликнула какая–то женщина.

— Шо тебе, Домаха? — спросил Данилыч стоявшую на бугре женщину.

Домаха, о которой я впоследствии узнал, что она вдова, мать шестерых детей, муж ее весной прошлого года простудился при постановке сетей, заболел воспалением легких и умер, подошла к Данилычу и стала жаловаться на соседа, который отхватил у нее чуть ли не целую сотку земли для сына, которому он построил домик у себя на участке.

Данилыч кивнул на меня и объяснил Домахе, что он «зараз» не может заняться ее делами, а как только вернется с моря, обязательно поможет ей. Домаху это не устраивало, и она принялась голосить. Данилыч пожал плечами и тихо, с расчетом, чтобы Домаха не услышала его, сказал:

— Ну шо делать?.. Для меня бабская слеза, шо кольцо в носу у быка — дерни, бык на колени станет… Поплачь баба — я готовый… Да и кто она? Сирота. А сосед ее — шофер, у порту работает, калымщик на миллион! Не пойти, так он ее обштопает. Извиняй, Лексаныч, пойду побачу, шо там… Зараз вернусь… — Он кликнул Домаху, она вытерла фартуком глаза, подтянула концы ситцевого платка, вздохнула и на ходу начала рассказывать о том, что ей сказали в сельраде и как искала Васю–милиционера…

Я не слышал, что ответил вдове Данилыч, видел лишь, как он энергично запрыгал на костылях; Домаха еле поспевала за ним.

Пока Данилыч занимался делами Домахи Зинченко, я переложил в моторке груз. После этого долго глядел на горизонт, за которым медленно скрывалась флотилия «Красного рыбака».

Данилыч вернулся радостный.

— Ну, Лексаныч, — сказал он, — камедь была на миллион! Сначала Домахин сосед ни в какую, а когда Васька–милиционер протокол стал писать, тот за лопату. В один секунд перенес ограду на старое место. А Васька не дурак: протокол в нагрудный карман, руку к козырьку, дескать, «здоровеньки булы», отошел шага на три, повернулся и говорит: «В другой раз права отберу». — Данилыч покачал головой, перевел дух. — Шо тебе сказать, Лексаныч, куркулей зараз в нашей стране нема? Нема! А нахалюги и калымщики, как стрепета, рыщут: нельзя ли скогтить кого? Война проклятая вдов наделала страсть сколько! Государство, общество дает помогу им. А все без мужика им не та жизня. Вот тут нахалюги и выпускают коготочки. Ну ничего, мы тоже с усами! Давай, Лексаныч, нажмем, а то солнце уже в темя бьет. Ну, раз–два — взяли!