Виктор Московкин - Потомок седьмой тысячи

Цыбакин досадливо поморщился. Объяснять арестованным, чем окончились домогания толпы у ворот фабрики, он считал преждевременным. Зачем вызывать у них ненужную злость.

— Вы подтолкнули рабочих на организованное выступление. Этого уже достаточно, — жестко сказал он.

Пристав и на этот раз остался верным себе: допрашивал арестованных ночью. Вызывал по одному. Что Серебряков и Пятошин попали в руки сторожей случайно, ему стало ясно с первых минут.

От них он пытался добиться только одного, чтобы они подтвердили зачинщиков бунта. Он совал им бумагу, где были записаны Крутов, Дерин и Фомичев, обещал сразу же отпустить домой, если ее подпишут. И тот и другой соглашались, но, когда Цыбакин пододвигал ручку, упрямились:

— Мы ничего не знаем. Пусть подписывает, кто знает.

Пристав бился с ними долго и в конце концов велел дежурному увести и запереть отдельно от остальных.

Следующим он вызвал Фомичева. Вначале тот держался храбро: на красивом лице — нагловатая ухмылка, садясь, небрежно толкнул стул. Цыбакин, приглядываясь к нему, по опыту решил, что с этим будет легче, чем С кем-то другим. Пристав держал в руках линейку, постукивал ею о костяшки пальцев. Зная об этой линейке от Федора, Фомичев настороженно следил за его руками.

Цыбакин начал без предисловий.

— Вам грозит высылка в отдаленные края, — сообщил он таким тоном, будто глубоко скорбит об этом. — Вы молоды, и очень жаль, если так случится. Не знаю, что придумать, хотя и намерен облегчить вашу участь.

Догадка его подтвердилась. Он увидел, как Фомичев постепенно теряет уверенность. «Еще минута, и ты, голубчик, станешь делать все, что ни скажу».

— Мне жаль вас, — повторил он. — Я мог бы дать честное слово, что вас отпустят с миром, если чистосердечно расскажете о своей вине.

— Я не вижу своей вины, — хрипло проговорил Фомичев.

Цыбакин хлопнул линейкой по столу.

— Вы как мальчик! — возмущенно выкрикнул он. — Разве я входил в депутацию, которая угрожала управляющему бунтом? Может, я был в каморке у Крутова накануне бунта? О чем вы там говорили?.. Может, меня арестовали в ткацкой фабрике? Неужели этого мало? Удивляюсь вам, молодой человек… Вот лист бумаги, пишите все, как было… Если, конечно, хотите домой.

У Фомичева лоб покрылся капельками пота. Он рассеянно вертел услужливо подсунутую ручку, посмотрел невидящим взглядом на узкое зарешеченное окно.

Цыбакин позвал дежурного, указал на Фомичева.

— Отведите его в свободную комнату, где никто не мешает. Найдите ему что-нибудь поесть. А ко мне дайте Дерина.

Василий зашел с заспанным, опухшим лицом. Зевал, прикрываясь рукой.

— От вас требуется немногое. Всего-навсего — подтверждение, что зачинщиком бунта был Крутов.

Василий поморгал глазами, избавляясь от сонливости. С удивлением переспросил Цыбакина:

— Чего-то я ослышался, твое благородие. Не пойму… О чем ты?

— Я сказал, что зачинщик бунта — Крутов. Он подстрекал рабочих на выступление. Рабочие были растревожены до такой степени, что напали на солдат. Последним ничего не оставалось, как обороняться… стрелять. Можешь подтвердить это?

— Что «это»? — Василий медлил, лихорадочно обдумывая слова пристава. «Значит, солдаты стреляли. Была драка… Убили Прокопия Соловьева».

— Можешь подтвердить, что Крутов был зачинщиком бунта? — стараясь сдерживаться, повторил Цыбакин. — Его это работа?

— Федька-то Крутов — зачинщик! Ну, это уж ты, твое благородие, того… — Василий глупо хмыкнул. — Зачинщик там… в Питере…

— В Питере? — насторожился пристав. — Кто он? Почему в Питере? Говори!

— Зачинщик самый главный, по моему разумению…. Боюсь сказать, твое благородие. Худа не было бы.

— Называй! Никто тебя не тронет, — торопливо пообещал Цыбакин.

— Тогда другое дело. — Василий шумно вздохнул. — В таком случае могу сказать… Зачинщик, по моему разумению, самый что ни на есть… как там… всея великия и малыя. Позволяет, вишь ты, измываться над рабочим человеком.

— Молча-а-ть! — в бешенстве заорал пристав. Взмахнул линейкой. Дерин перехватил ее, переломил на две половинки и бросил к печке.

— Эх, твое благородие, а говорил, что никто не тронет, негоже так…

— Уведи! — хмуро бросил Цыбакин заглянувшему в дверь дежурному.

Вызывать в эту ночь Крутова пристав не решился.

Казармы гудели возмущенными голосами. В шестом корпусе Марья Паутова будоражила людей криками:

— Кровопийцы! Мучители! Креста на них нет… До царя-батюшки дойду! Он так не оставит.

Случайно подвернувшемуся полицейскому служителю вцепилась в волосы, царапала, наровя достать до глаз.

— Дура баба, — уговаривал он ее. — Угомонись!..

Каморка Прокопия Соловьева не закрывалась. Шли со всех трех этажей и из других казарм, тихо проходили вперед и, постояв в молчании, освобождали место для других.

Прокопий лежал в пахнущем сосной гробу на сдвинутых столах — обмытый, в белом саване. Восковые руки сложены на груди, на узком желтом лбу белел бумажный венчик. В переднем углу под иконой теплилась лампада. Горели свечи в изголовье гроба и по бокам. Их пламя вздрагивало от дыхания людей.

Опустившись на колени, тихо выла Евдокия. Ребятишек Марфуша увела на свою половину. Они жались к ней, со страхом поглядывали на священника в золотой шуршащей ризе, который вместе с дьячком готовился к отпеванию.

Во время молитвы затих сдержанный плач, умолкли голоса. Но когда священник возвестил: «Придите, последнее целование воздадим, братия, усопшему», — раздирающий душу вопль разнесся по каморке. Выли женщины, молча вытирали глаза мужчины. Стали подходить к покойнику прощаться. Священник тем временем посыпал земли на грудь Прокопию, поправил бумажный венчик на лбу и вложил в руки листок бумаги: молитву — паспорт на тот свет.

Расходились, спрашивая вполголоса, когда будут хоронить и станут ли еще раз отпевать на кладбище. Евдокия была как в забытье. Все хлопоты приняла на себя тетка Александра.

В каморках кто-то распустил слух, что о злодействе фанагорийцев сообщено московскому генерал-губернатору, дядюшке нового царя, и теперь будто бы он, спешно собравшись, едет чинить расправу над солдатами. Так велико было желание добиться справедливости, что поверили.

— За это им здорово влетит. Где это видано, чтобы безоружную толпу прикладами да пулями.

По этажам кричали:

— Собирайтесь встречать! Все пойдем! Пусть узнает правду…

Едва забрезжило, к Московскому вокзалу потянулись фабричные — встречать генерал-губернатора. Шли толпами, молчаливые, решительные.

Собравшись все вместе на широкой вокзальной площади, выложенной ровным булыжником, пошумели, пошумели и вдруг поняли, что великому князю не до их горестей. Зачем он сюда поедет? Ворон ворону глаз не выклюет.