Лидия Обухова - Глубынь-городок. Заноза

— А по отчеству?

Тот глубоко вздохнул.

— Исаевич. А тебя?

— Сергеевич.

— Ну и дураки же мальчишки были, — говорила Тамара. — Ведь хорошие, гордые имена. И Октябрина мне нравится, и Заря, и Майя. Лучше, чем сплошные Тани и Наташи. В загсе нынче даже так и спрашивают: «У вас кто родился, мальчик или Наташа?»

— Послушай, — сказала Тамара теперь. — Пойми меня правильно, Володька. Тебе надо отказаться.

— Как отказаться?! Ты думаешь, я провалю?

— Нет, просто рано еще все это. Ну что ты знаешь? Кто знает тебя? Где ты работал? Какое моральное право имеешь руководить целым районом? И неужели не понимаешь: все это затеяно именно потому, что Синекаев ждет от тебя полного послушания? Тебе поневоле придется стать покорным ему, чтобы удержаться.

— Что ты придумываешь, Томка, — расстроенно проговорил Барабанов. — И почему ты так судишь о Синекаеве? Ты же не знаешь его.

— А ты помнишь Юрочку Крупнова? — спросила с живостью она.

Тогда Барабанов озлился окончательно:

— Так вот ты с кем уже меня сравниваешь!

Был у них в школе Юра, мальчик с простодушным детским лицом. На одном собрании девочки дружно проголосовали за него, он стал секретарем комсомольского комитета. Раза два выступил чистосердечно и горячо. И вот его стали «двигать». В институте он учился, получая повышенную стипендию. После окончания сразу сделался большим человеком. Он и сам был немного ошеломлен. То, чего он не умел, приходилось скрывать. Сознание неуместности — тяжелое бремя, и Юрочка принялся даже убеждать себя, что «там» знают лучше. Значит, он достоин. Он как раз то, что нужно. И когда возле него оказывались люди умнее, проницательнее, талантливее его, он уже смотрел на них с тревогой; рядом с ними он проигрывал. А он, сам не заметив как, привык к персональной машине, к неслышной поступи секретарши. Ко всему тому, что дается человеку, чтобы он мог лучше, продуктивнее работать ради общего блага, а ему, Юрочке, досталось даром, по ошибке. Одни вознаграждения, без той отдачи, которая полагается за это.

— Вот ты с кем меня сравниваешь! — горестно повторил Барабанов.

Напряжение этого разговора, то внутреннее недовольство, которое грызло их изнутри, разрешилось странно. Чувство поблизости, разъединенности не могло долго продолжаться: молодость ищет солидарности во что бы то ни стало. И они уже возле Тамариного дома, долго и сердито споря перед этим о правоте или неправоте Володиного решения, вдруг прижались друг к другу и поцеловались. Губы у обоих были теплые. Огромное чувство облегчения охватило их. Они даже не ощутили неловкости; просто доброта, в которой они так нуждались, взяла их за руки и привела друг к другу.

— Ах, если б ты тоже могла поехать! Если б ты была всегда со мной! — пробормотал Барабанов в страстном сожалении.

— И все-таки откажись, Володя, — в последний раз попросила Тамара, подняв к ному лицо.

Он ответил, обретая всю свою прежнюю резкость:

— Нет!

Перспектива новой жизни уже закружила и опьянила его. Ему не терпелось показать себя и испытать силы в Сердоболе.

С тех пор они встречались уже редко, разговаривали плохо, оба внутренне стыдясь этого.

Иногда он проезжал мимо; «ГАЗ» расшвыривал грязь или снег, и комья долетали до Тамары. Раза два он подвез ее.

Он бы с огромным наслаждением вообще возил ее по району, но не смел этого предложить. А ей казалось, что если не сейчас, то потом, со временем, привыкнувший к своему переднему сиденью в машине, как и к столу в райисполкоме, он повторит судьбу Калабухова и Юрочки. В общем Тамара была фанатичкой, хотя и фанатичкой добра.

Такая нетерпимость понемногу должна была уходить вместе с детством. Но Тамара всегда оставалась беспощадно честной: знать все до конца. Знать и действовать.

Впоследствии, заражаясь ее непреклонностью, Павел вместе с тем понимал многое глубже и шире и пытался уберечь ее от наивного пуританства, оборотной стороной которого может вдруг оказаться и чистейшая демагогия. Он понимал это очень хорошо и разъяснял ей терпеливо.

Но вначале она только раздражала его. Многие ее поступки казались ему вызывающими и неуместными. Это ведь она, Тамара, пристала однажды к пятерым грузчикам на товарной станции, которые со всего размаха швыряли на платформу кирпичи, и, жалкая, растрепанная, зазябшая в своем смешном вытертом пальтеце, осыпаемая вслед бранью, бросилась наперерез райкомовской машине, в которой сидел Павел. Окликнула его и остановила, раскинув руки в стороны. Ему стало на мгновение неловко перед шофером, но он вылез, молча выслушал ее, глядя поверх головы, подошел к платформе, усыпанной битым кирпичом — таким розовым, недавно пропеченным, почти поджаристым на вид и вот уже превращенным в осколки. Павел произнес несколько бездейственно начальственных фраз перед людьми, которые его худо слушали, и вдруг идиотизм всего происходящего словно ударил по голове. Ведь он только что видел Сбруянова, которому предназначался этот кирпич — этот лом! Павел вихрем вскочил в машину.

Только привезя Сбруянова на станцию, он вспомнил о Тамаре и оглянулся: где же она?

Между тем Сбруянов, сняв грузчиков, запечатал вагон какой-то совсем липовой пломбой, чем-то вроде куска хлебного мякиша, на котором он, однако, оттиснул круг правленской печати. Грузчики, вступившие было с ним в перебранку, начавшие даже поводить плечами, чтобы оттеснить его от вагона, разом присмирели и уже не посягали больше на обрывок шнурка с засохшей блямбой. Сам же Сбруянов немедленно бросился в колхоз, снял оба грузовика с работы, мобилизовал всех подвернувшихся ему под руку колхозников с подводами, и к вечеру кирпич был свезен.

Павел, не найдя Тамары, продолжал раздумывать, как ее отыскать. Где она останавливается обычно: в гостинице? Он никогда не спрашивал. Может быть, позвонить туда? Неудобно. И что он ей скажет? Отчитается, что ли: вот мол, исправили. Он пошел в редакцию.

Но дома, вечером, он опять вернулся мыслью к Тамаре; ему хотелось поговорить с нею. Она не выходила у него из головы со своей съехавшей набок зимней шапочкой, помпон которой все еще был плохо пришит и болтался на нитке.

В дверь постучала Таисия Алексеевна. Теперь она все чаще отваживалась заходить к нему; и в той торопливости, с которой она проскальзывала в комнату, уже чувствовалась готовность принять на свои плечи чье-нибудь осуждение, хотя они обыкновенно чинно сидели часами друг против друга, разговаривая о вещах, далеких от лирики.

— Вы заняты? — спросила Таисия Алексеевна.

— Занят, — отозвался он. — Извините.

А сам подумал: «Чем же я занят? Мыслями о Тамаре? О кирпичах?»

Желание говорить с нею было так сильно, что он взял лист бумаги и начал описывать все происшедшее. Сначала он прикинул, что случай этот сможет пригодиться как пример для передовой на тему о хозяйственном глазе, но потом увлекся, и получилась особая статья, где он доказывал, как прав был Сбруянов, остановив разгрузку и уплатив за простой: чем он пожертвовал и что сэкономил.