Лидия Обухова - Глубынь-городок. Заноза

Павел вздохнул и искоса посмотрел на Ларису: она шла и улыбалась. Щеки ее порозовели, и на фоне деревянных домиков под снежными крышами она снова стала казаться пряничной игрушкой. К ней вернулось прекрасное расположение духа; должно быть, потому, что с нее сняли тяжесть решения.

После ужина, когда ее снова стало тошнить, она только сказала:

— Скорее бы кончилось!

О девочке Ангелине она не вспомнила больше ни разу. И только ночью, приложив руку Павла к своему обнаженному телу, испуганно прошептала:

— А ведь оно еще здесь. Еще здесь.

Павел стиснул зубы.

На следующий день, провожая жену, он последил, чтобы она хорошенько закуталась, вошел в вагон, проверил, тепло ли там, удобно ли место, хотя Ларисе было ехать меньше полусуток. Они договорились, что он постарается скоро приехать.

Из-за толстого стекла она еще чертила ему какие-то знаки: он только кивал головой, не понимая.

В мартовскую ростепель Павел получил отпуск и уехал в Ялту, так и не увидев больше Тамары.

Перед отъездом он провел несколько дней в Москве, почти не расставаясь с сыном.

Виталик рос капризным, часто задумывался, легко раздражался и плакал. Но вместе с тем у него была и какая-то смешная, почти покровительственная любовь к матери. Словно он чувствовал, что Лариса не может ни от чего защитить его и он сам должен быть ей опорой. Они разговаривали, как ровесники, дразнясь или дуясь друг на друга. Лариса не умела ни к чему принудить сына; он сам, сжалившись над ней, принимал лекарства, натягивал свитера, но зато она должна была рассказывать ему сказки. Сказки были одни и те же, плод скудной Ларисиной фантазии.

— И прилетел светлячок к божьей коровке…

— Нет, — поправлял Виталик, — сначала он сел на сучок и поправил фитилек.

— Сначала сел на сучок, — послушно соглашалась Лариса. Но вдруг взмахивала в досаде рукой: — Ах, отстань ты от меня, Виталик-бормоталик!

В Павле она так и не заметила никаких перемен и оставалась по-прежнему доброй, покладистой, пухленькой, с гладким лбом и большими детскими вопрошающими глазами.

На вокзале Павел пообещал сыну привезти крымский подарок: пригоршню разноцветных морских камушков, но тот серьезно взглянул на него и отозвался:

— Приезжай скорей. Я хочу тебя самого.

Лариса подхватила:

— Конечно! Мы хотим только тебя.

И вдруг в каком-то повороте головы ее лицо, поражавшее его всегда своей юностью, сейчас, когда она стояла в профиль, странно изменилось: куда исчезла его красота? Оказалось, что нос у нее тонкий, как лезвие, льстиво поджаты губы, а глаза блеклые, водянистые.

Теперь он уже ничего не мог сделать: Лариса представлялась ему только такой! Он в ожесточении ворочался на полке. И хотя он знал, что это неблагородно, постыдно, похоже в чем-то на предательство, и упорно заставлял себя перечислять все ее хорошие качества, — слова звучали мертво, когда он произносил их про себя, под стук поездных колес. Как камни, он ронял их, сам не замечая этого.

А поездные колеса пели свою песню: один оборот — Лариса, второй оборот — Тамара. Третий оборот — Лариса. Четвертый — Тамара…

Зима прошла, как будто великан глазом моргнул. Вздулась и вышла из берегов Гаребжа, наглотавшись талых снегов. Стаи хлопьев, как мошкара, отмелькали у оконных рам. Первая редкая травка проклюнулась на выгонах и выпасах. Дороги развезло.

Глеб Сбруянов под вечер возвращался из Сердоболя в мрачном и раздраженном состоянии. Только что Синекаев сказал ему:

— Почему не сеешь? На Гвоздева равняешься? До добра тебя это не доведет. Гвоздев живет, как рак-отшельник, по своей собственной программе. Ну и доживется, с ним особый разговор. А ты, как слепой котенок, тянешься: «Гвоздев не сеет, и я не буду». Только силы-то, экономика, у вас неравные. Они за неделю управятся, а ты провалишь. Этим кончится.

Все взгляды вперились в Глеба, и, хоть вокруг сидел свой же брат — мятые, тертые калачи, председатели колхозов, — у него задрожали в обиде губы. А Синекаев, не замечая или не желая этого замечать, распалившись еще больше, говорил уже о других, но смотрел упорно на Сбруянова, словно и это относя к нему одному:

— Трактористы живут в мерзких условиях: скоту и то подстилку дают, а тут иногда соломы человеку пожалеют. Ставят на квартиру в самые грязные избы, где поросята, куры. После тяжелого десятичасового рабочего дня люди придут, лягут вповалку; по ним поросята лазают: они уже не слышат ничего. А председатели колхозов в это время перед райкомом речи держат. Был у меня в Горушах один такой краснобай: «Я, — говорит, — солдат партии, пошлите меня туда, где еще нет лампочки Ильича, я ее зажгу». Грех на моей совести, что я его не раскусил сразу. Теперь читаю в газете: ничего он не зажег, а потушил. Пошумел, прогонные получил и подтихую вернулся в город, по старому месту жительства. Может, и у нас так думают: потушу лампочку и уеду?

«Да что ж это такое?! — думал Глеб, ожесточенно крутя баранку, чтоб удержать машину на скользкой колее. — Стараешься, рвешься — все плох. От Гвоздева отлетают удары, словно он в броне, такой счастливый характер! А у меня вечно боком выходит.

Гвоздев сегодня подсчитал: свинья у него съедает два с половиной килограмма комбикормов, к концу года дает восемьдесят-сто килограммов мяса. Рацион же теленка в сутки — один килограмм, а чистый вес его за год — двести пятьдесят килограммов. Прямая выгода. Против цифр спорить нельзя. И целый год он гнул свою линию. А я, как и другие, когда дело подошло к выполнению обязательств, мешок за плечи — и поехал покупать у соседей готовых свиней: за что купил, за то продал. Деньги на деньги менял».

Дорогу чинили. Дощечка, которая должна была указать объезд, сбитая кем-то, висела стрелой вниз. Глеб свернул наудачу вправо. Проехав немного, он увидел тыл застрявшего грузовичка. Водитель еще издали махал ему обеими руками. С опасностью для себя Глеб притормозил: кругом было голое поле, шины сами собой соскальзывали в масляную грязь, как блин по сковородке. Он крикнул:

— Загораешь?

Тот взмолился с истинно шоферской проникновенностью:

— Подсоби! Уже час на дороге кукую: ну никогошеньки!

Глеб вздохнул и стал разворачиваться. Объезд был действительно выбран неудачно: полотно дороги поднималось высоко, и если бы кто и ехал по другой колее, слева, все равно не увидал бы их; словно в глубочайшей траншее, грузовик уходил за насыпь «с головкой». Глеб впрягся, мотор зажужжал, зафыркал; оба с беспокойством следили, крякая и ухая от нетерпения, пока плотно и безнадежно не села и сама сбруяновская машина.

— Ну вот, — сказал виновато шофер. — Теперь матюкай меня сколько хочешь. Из-за меня сел. А скоро темнота.