Лидия Обухова - Глубынь-городок. Заноза

Это было время, когда из райкома ушли все: после семи часов вечера. Дом, жужжащий как улей, стал неестественно тих. Все, наверно, наблюдали таинственное превращение нежилых зданий? Они поразительно меняют свое обличье, самый их запах, цвет и размер принимают новый вид в зависимости от времени суток. Странен полумрак пустого зрительного зала среди бела дня. Торжественно блистающие кулисы сейчас безобразно подняты друг над другом, обнажена сцена, пахнущая пылью. Но есть что-то и беспомошно-трогательное в нефальшивой величине театра, отдыхающего среди погашенных ламп, в мертвой громаде люстры, прилепившейся у потолка. Косые лучи света из приоткрытой двери не достигают ни одного хрустального шарика на ней, ни один блуждающий огонек не загорится в длинных, похожих на слезы, граненых подвесках боковых бра.

Еще явственнее превращение служебных помещений. Оставаясь огромными, со множеством коридоров, они теряют вдруг свой засушенный и деловой вид. На их ковровых дорожках поселяются чуткие шорохи. Сторожа всю ночь храпят по-домашнему в обширных вестибюлях; приходящие рано уборщицы метут кабинеты, набрав в рот воду и брызгая ею во все стороны.

Дома, крыши, стены, потолки не могут сами по себе выражать ничего иного, как только готовность дать человеку кров. Для этого они и были созданы, проделав длинный путь усовершенствования от шалаша до высотных зданий. В любой каменной или бревенчатой кладке заложена эта доброжелательная охранительная мощь, словно ладонь, прикрывающая на ветру огонек спички.

Павел обвел взглядом стены. Они были светлы, только в самых дальних углах скапливалась паутина сумерек. Пятна заката широкими квадратами лежали на полу. Одна щека Синекаева тоже была обагрена светом. В словах, которые он прочел сейчас вслух, не заключалось ничего противоестественного: так было, так бывает, так будет между людьми. Однако, не пряча в себе ничего тайного, любовь не может быть и вполне явной. Попадая в чужие руки, она становится уже не любовью, а чем-то совсем другим. Павел с ужасом чувствовал, что срывающиеся с губ Синекаева слова приобретали иной смысл, словно их опускали в кислоту: они изменяли свою окраску! Само их значение переставало быть бесспорным. Оно получало множество толкований; вырванная из сферы отношений двух людей, любовь превращалась в глумление, в нечто чудовищное, невообразимое… Все в нем заметалось. Ему хотелось крикнуть: «Довольно!» Он вытер со лба испарину.

— Это не так, — громко сказал он.

Первый удар проходил. Павла охватывало возмущение.

Синекаев, не глядя на него, нажал кнопку. Вошла Черемухина. У нее был расстроенный и больной вид. Глядя перед собой, она повторяла все, что знала: то, что Ильяшева неоднократно ночевала у Теплова и как они сожительствовали в избе в Старом Конякине.

Слова ее осуждали, а обездоленное сердце сжималось в горестный комок. Она ужасалась. Неужели нельзя пройти по жизни прямо и честно, исполняя только свой долг?! Неужели нельзя обойтись без этих бурь, которые подстерегают людей и хлещут изнутри? Понемногу она обрела уверенность в собственном голосе. Синекаев слушал ее спокойно, Павел — почти с ненавистью.

— Ну вот, — сказал Синекаев, когда она кончила. — К сожалению, это факты. — Он снял очки, которые изредка надевал при чтении, и посмотрел на Павла.

Павел лихорадочно и резко выбросил вперед руку, словно отметая его слова. Он не станет отрицать. Пусть так. Но личная жизнь человека — это его жизнь, его! Вся, как она есть, с большим и маленьким миром. С чувствами и поступками. Почему надо бояться из какого-то странного («не нахожу другого слова!») пуританства своих собственных чувств и вытекающих из них поступков? Неужели люди должны разучиться самоотверженно любить? Ведь иные читают тургеневские повести с жадным и виноватым видом: «Тоже, чем занимались! Влюбился — и едет за нею на край света. Попробовал бы теперь, если отпуск не подошел». И вдруг вырывается: «Счастливые!», как будто мы в этом — нищие. Я убежден, что социализм внутреннего, душевного мира каждого из нас так же важен, как и социализм мира внешнего. Человек не сумма свойств: будто если отдаст в одну сторону, то не хватит в другую? Нет. Он отдает столько, сколько с него спрашивают. И еще во сто раз больше, когда ото надо. Но если он убивает в себе любовь — он слепнет на кусок души. Если же приходит к ней, — пусть в ссадинах! — он делается богаче, окрыленное. Он во сто раз больше отдаст обществу! Коммунист, который сохраняет семью только во имя ложно понятого принципа, живет с нелюбимой, лжет и ей и детям каждым словом и боится: вдруг в организации его не поймут или внешние обстоятельства сложатся против него, который струсит всего этого и отречется от самого себя, от своей внутренней правды, — дурной коммунист. Он не достоин этого слова. Малодушный не может быть коммунистом. Лицемер — тем более. Коммунист — это прежде всего человек со смелой совестью.

Синекаев и Черемухина терпеливо слушали. Когда он остановился, задыхаясь, они переглянулись.

Яркие квадраты на полу успели потухнуть, но розовое небо плотно стояло у стекол. Так же догорал на фоне зари, как вечернее облако, и лоб Павла. Возбуждение его понемногу улеглось.

— Вот что, товарищ Теплов, — сказал Синекаев спокойно и даже доброжелательно. — А ведь ты, кажется, не понимаешь еще серьезности дела, все философствуешь. Хорошо, давай пофилософствуем вместе. — Он успокоительно кивнул Черемухиной, которая сделала было протестующее движение. — Все, что ты говорил, прекрасно и, может быть, верно, но с одной поправкой: не для сегодняшнего дня. Будем смотреть правде в глаза, без маниловщины. У каждой эпохи своя задача. Наша состоит в том, чтобы возвести фундамент будущего общества. Мы с тобой каменщики партии. Ты грамотный, умный человек, Павел Владимирович, но, кроме ума, нужен еще, так сказать, разум. А разум заключается в том, чтобы сохранять свои силы для общего дела. Возьми наш Сердоболь, ведь вместе работаем: какой воз тянуть надо! Я не хочу тебя сразу осуждать, ты говорил не обдумывая. Это понятно. Но и ты пойми. Семья — частица общества. Как же можно заботиться о целом, не заботясь о части? Конечно, кое-чем приходится и поступаться. Но все-таки не слепнуть же душой при этом, по-твоему выражению. А по-моему, если любовь отвлекает в сторону, то она слишком дорогая штука. Сегодня душевные силы необходимо вкладывать без остатка в другие вещи. Это наш долг как работников. Что же касается Ильяшевой…

Павел поднял голову:

— Она лучшая девушка на свете.

Синекаев слегка пожал плечами:

— Не стану спорить. Просто скажу: не такие занозы выковыривают, товарищ Теплов, если это понадобится.

Есть слова, с которыми невозможно ни согласиться, ни опровергнуть их. Даже не потому, что они выражают чужую точку зрения; в гораздо большей степени они являются вашим собственным мнением тоже, но они неприменимы к данному случаю! А другому человеку кажется, что применимы. И в этом все.