Лидия Обухова - Глубынь-городок. Заноза

Она однажды спела мне и прикусила губы, — она жалела меня! Потом, в конце второго лета, когда все обрушилось на нашу голову, как железная крыша, я ходил и бормотал все время эту частушку. Не мог от нее отделаться. Мне казалось, что я сам стал как гремучий железный лист: меня гнули, формовали… а я не смог, не сумел… Ну да все равно!

— Ты уехал оттуда?

— Да. Но не тогда. Позже. И, вот видишь, работаю здесь. Большая газета, хорошая. Все, что нужно человеку.

— Худовато живешь, лейтенант, — снова повторил Следнев.

— Вот и она так говорила.

— Что плохо живешь?

— Нет. Лейтенантом называла. Лейтенант мушкетеров д’Артаньян…

— Черт возьми! — вскричал Следнев, с силой ударив по колену. — Но почему же ты еще раз не поговорил с ней? Почему?..

— Значит, так и живешь, — машинально повторил Следнев после долгого молчания.

— Так и живу, — беззвучно отозвался тот.

Да, брат. — Константин Матвеевич, видимо, затруднялся в оценке всего слышанного. Внезапно он спросил: — Может, лучше, если б совсем этого не было? — Слабая надежда прозвучала в его голосе.

— Зачем тогда и жить? — ответил ему Павел просто.

Грудь его стала суха, пуста, как смятый бумажный лист. Где-то далеко проплыл Сердоболь: солнце по гребням гор. Неужели он мячиком прокатился по его улицам? Ходил, умилялся, пил его воду, ел его хлеб, но не смог за него побороться… А взрытый бомбами и плугами район так щедро, доверчиво открывал ему себя! Для него, Павла, ничего не жалели. Город, потеснившись, дал ему четырнадцать метров жилья. Резкий, грубый, несправедливый Синекаев, руки которого были с детства в мозолях, не скупился на рукопожатия. Барабанов, похожий на школьника-футболиста, негодуя, но еще веря, привел к нему свою сестру Тамару. «А ведь жизнь-то для героев!» — сказал Покрывайло, уныло кося глаза. «Жизнь для героев. Для героев», — застучало в висках у Павла. Это значит: для Гвоздева, для Глеба, для Евы, для Тамары. Что с тобой произошло, лейтенант Теплов?

Ему захотелось поднять ладонь и провести ею по глазам. Но он не шевелился. Он почти знал, что Следнев сейчас повернется и уйдет. Он сделает это молча или все-таки вскользь, торопливо «поручается», бросит из жалости как подачку на прощание: «Бывай».

— И знаешь? — сказал вдруг Павел Следневу. — Иногда мне хочется послать все к черту и самого себя тоже! И в отпуск, в командировку или еще как поехать к ней туда, такая у меня тоска! А если я поеду… это ведь уже все… если только не поздно…

Он поднялся, неровно дыша, глядя в сторону и как-то странно, не то жалостливо, не то мечтательно, разведя руками, подошел к окну. По дороге он, не видя, толкнул стул. Даже в этот момент у него было все то же двойственное выражение лица: удрученное, ожесточившееся, требующее ответа или приговора и — неожиданно счастливое, словно незагашенный отблеск тех дней все еще продолжал освещать его существо наперекор всему.

«Если бы этого не было, то зачем тогда и жить!» — прозвучало в ушах Константина Матвеевича с колокольной силой. Он смотрел несколько секунд на широкую спину, обтянутую серым пиджаком, на черноволосый затылок своего друга и с той беспощадностью, которая бывает только в большие минуты, понимал, что он сейчас не снисходительный слушатель, не безупречный судья, а живой участник хлынувшей на него, как ливень, чужой драмы. Главное же, ему надо было решить свое собственное отношение к Павлу.

Их дружба прошла закалку огнем. Это была боевая дружба двух товарищей по оружию. Но была ли она вместе с тем привязанностью или связью сердец? Как ни кажутся нам эти слова напыщенными, но они ведь существуют! А Константин Матвеевич очень хорошо чувствовал сейчас свое сердце; оно стучало не совсем ровно. Он был полон тем коротким душевным перенапряжением, когда, как при вспышке огня, видишь всего себя на несколько лет назад и на несколько лет вперед.

И вот он, Следнев, обремененный делами огромной стройки, за которую отвечает перед партией, отягощенный и своей собственной жизнью в придачу, с ее неизвестными никому радостями и печалями, — он должен сейчас решить вопрос: друг ли ему тот человек у окна?

Друг или просто приятель, просто спутник по части пути, просто добрый малый, с которым выпьешь от души при случае стаканчик водки?

Если приятель — что ж, тогда он посетует: «Как же ты так, брат? И угораздило же тебя!», а утром уедет в санаторий, который указан в путевке. И весь месяц будет отдыхать без особых угрызений совести.

Но если друг… тогда придется подставить свое плечо под его тяжесть. Не посочувствовать — переболеть его болью, приказать, ему именем дружбы: «Так держать!» или: «Отставить!»

Но если уж ты, Константин Следнев, взвалишь на себя эту чужую тяжесть, то донеси ее до конца, борись и отстаивай даже собственным партийным билетом.

На мгновение где-то очень глубоко у него мелькнуло слабое сожаление, что он впутался в эту историю. Разумно ли: впереди отпуск, первый за несколько лет (врачи велели даже газет не читать!), а потом, через тридцать дней, снова напряженнейший труд, где он нужен каждым своим мускулом, каждым нервом… Да и что скрывать! Есть у него, кроме того, незыблемая, приобретенная многими годами репутация, которой он дорожит, а теперь может статься, защищая Павла и кое-что переосмысливая в судьбах других людей, ему подчиненных или, вернее, вверенных, он подставит под удар и самого себя.

Есть еще время пройти мимо, сказать глазам: «Вы не видели», душе: «Ты не поняла».

Он не возмутился, не отверг брезгливо эту мысль; просто засмеялся про себя, но беззвучно, так что Павел ничего не услыхал и не обернулся, продолжая все так же широкой спиной закрывать часть окна.

Следнев же вздохнул с облегчением — за плечами оставалось самое трудное: друг ли ему этот человек — он уже решил. Теперь второе: что он ему скажет?

Он задумался над этим, сидя на кожаном диване, не делая ни одного движения к Павлу, чтоб не сбить того с толку необдуманным советом.

Он стал еще собраннее и суровей. Если друг — значит, почти ты сам, и тут уж никаких поблажек, дорогой товарищ. Решение будет неподкупно.

Человек имеет долг перед другими людьми; пусть так, но перед самим собой — тоже.

— Ну, а твоя жена? Она тебя любит?

Павел неопределенно пожал плечами:

— Разумеется… Наверно… Не знаю…

Он смутился и попробовал пояснить:

— Она ведь такая: уехала от матери, и та как бы начисто ушла из ее жизни. Просто не вдумывается ни во что, я полагаю…

— А я тебе скажу, что ты сам не горазд размышлять. Попробуем сделать это сообща. Перед Тамарой ты очень виноват: она тебя полюбила, а уважать оказалось не за что. Молчи. Это так. Сам ведь говорил. Но еще виноватее ты вышел перед собственной женой. Ты возразишь: как помочь человеку, если не любишь его и, следовательно, у самого тебя нет для этого нравственных сил? С таким доводом не поспорю: без любви и бревна не обтешешь, не то что душу живую. Так не держи же ее! Не заедай чужой век!