Лидия Обухова - Глубынь-городок. Заноза

Та забитость, приниженность полещука, которая так больно поражала на первых порах, потом, если вглядеться попристальней, оказывалась просто верхним защитным слоем, под которым скрывался характер стойкий, сдержанный.

И сейчас Антонине казалось особенно важным, какой будет ее собственная жизнь в глазах этих людей. Когда за бревенчатыми стенами, кое-как обмазанными глиной и известкой, гудел полесский бор, а густое, могучее дыхание ветра задувало обратно струю смолистого дыма в трубу, она замечала, как девочки — хозяйские дочери — часами, почти не шевелясь, смотрели на нее, когда она перелистывала свои книги, с таким пристальным, доверчивым вниманием, что и в ней самой пробуждалось немедленное желание каких-то больших, самоотверженных поступков.

И ей думалось тогда, что вот этой ответственности, этой работы должно хватить ей на целую жизнь. На всю жизнь без остатка! И больше ей ничего не надо. Тем более, что перед глазами был прекрасный пример старого доктора. И она хотела ему следовать.

Начались ночи тихие и темные. Звездное небо низко опрокинуто над землей. Когда спичечная вспышка летящего метеорита чиркнет по небу — вселенная словно оживет, мохнатые звезды зашевелятся и поползут еще ниже. На мосту кажется даже, что они уже коснулись воды и блестят на ее поверхности. В августе звезды становятся теплыми, словно их набросали горстями, боясь обжечься, и теперь они медленно остывают в безветрии… По Большанам ходит сторож с колотушкой. Кленовое дерево поет ясно и звонко. Звуки то приближаются, то удаляются, и можно безошибочно сказать, возле какого дома проходит он сейчас.

Раньше Блищук окликнул бы старика: пусть знает, что у председателя недремлющий глаз! Но сейчас с тревожно забившимся сердцем ждет, пока звук колотушки затихнет вдали. Он проходит по спящей улице, собаки молча пропускают его, приближается к своему дому и, отвернувшись, проходит мимо.

Там, за прикрытыми окнами, душно, темно, вздыхает жена, и бессонные сверчки стрекочут переливчато, как милицейские свистки.

Иногда Блищук останавливается: ему кажется, что все происходящее — дурной сон, стоит только хорошенько встряхнуть головой…

И тотчас, скрипнув зубами, стискивает кулаки: было, было, было…

Вот что произошло в Большанах несколько часов назад.

На лохматой байковой скатерти в правлении жарко горели две керосиновые лампы. Сидели так тихо — хотя комната была набита битком, — что слышалось напряженное дыхание. В первом ряду у самого стола вздыхали два понурых мужика в ватниках: председатель ревизионной комиссии Антон Семенчук и другой Семенчук, Иван, член правления, — однофамильцы. Максимовна, доярка, в белом платке, строго сложила на коленях натруженные руки. За обеими дверями тоже сгрудились люди, затаив дыхание, голова к голове. Даже на крыльце в тишине августовской ночи слышен был голос Ключарева:

— До того зазнался товарищ Блищук, что колхозниц ссаживал с грузовика: «Моя машина!» А какое самомнение! Послушать его, так в Большанах не было Советской власти, — только он один: и хлеб Блищук дал, и землю, и тракторы. Спекулировал трудовым подъемом людей, их желанием жить счастливо. Да, колхозы стали у нас в районе крепче, богаче. Рабочий класс присылает нам машины, но как они используются? Пьяной голове Блищука некогда задуматься над тем, куда направить силы колхозников. Заработал на льне большие деньги, пропил премию и доволен: нашумел, застраховался от критики. А сено гниет, овес осыпается, овощи не сданы. Поголовье скота превышает план, а надои? И почему рабочие должны сидеть летом без свежих овощей, я вас спрашиваю, товарищи? Почему они должны из-за таких блищуков не иметь в достатке мяса и масла? Что же мы, нарушаем ленинский союз рабочих и крестьян? А ведь рабочие бесперебойно дают нам и тракторы и мануфактуру.

Блищук не поднимал головы. Его слипшиеся волосы падали с висков, потухший взгляд выражал такую бесконечную тоску, что смотреть на него было трудно, и люди отворачивались. Только Клава Борвинка, счетовод, пламенея щеками, вела протокол, а ее черные испуганные глаза не отрывались от председателя, словно она, привыкнув беспрекословно подчиняться и верить ему, вдруг потеряла точку опоры. Иногда Блищук ронял натужным голосом: «Неправда, не было этого».

Он еще сидел за красным председательским столом, но сидел уже один и никому не нужный; дела колхоза решались через его голову.

— У нас как было? Никто не отзовется, и все молчат, хоть бачут непорядки. Да и сейчас говорят не в полный голос, все думают: волка убили, а шкура цела!

Антон Семенчук, багровый от духоты, с трудом приподнялся и сразу загородил собой полкомнаты.

— Вот я председатель ревизионной комиссии, а сам не шибко грамотный, товарищ секретарь, документы проверить не могу. Значит, надо чаще собирать правление и чтоб партийная организация следила. Пусть будет так: идет простой колхозник, а вся бухгалтерия уши стоймя ставит: не ревизия ли? Держим четырех шоферов, двадцать тысяч на горючее израсходовали, а они только Блищука возят домой да в Городок. Смотреть же на это не можно! Подобрал таких бригадиров, что говорят: «Покуль Блищук — и мы здесь». А кто слово скажет против — вот бригадир первой, Павлюк Чикайло, — так он сам ему диктовал заявление об освобождении от работы.

Чикайло, молодой круглолицый парень, стоял у притолоки, сложив руки на животе, и покачивал головой. Глаза его смотрели, не мигая, на говорившего, и рот от волнения был полуоткрыт.

— Заместитель Грудик знал больше нашего, а все скрывал, терпел. Только вчера швырнул документы: больше работать не буду! Сводки давали дутые. А на черта они тебе такие?! По цифрам в сводках идем вверх, а по урожаю вниз. Это в Большанах-то! Когда мы, может, первыми по республике могли бы стать! Ведь у нас какие люди, товарищ секретарь? Если сказать: вычерпывайте озеро — вычерпают, не поленятся.

Собрание прошумело согласным вздохом.

— Значит, без Блищука колхоз не развалится? — спросил Ключарев, обтирая лоб.

— Чего развалится? Колхоз трудом нашим живет.

— А вы что скажете, Блищук?

— Не знаю уж как робить, — обескураженно проронил тот, теребя пальцами потухшую папироску. — Все думаю, как лучше, ночами не сплю…

Ключарев нетерпеливо поднял было руку и опустил ее. Ну, что ж, он уже слышал все это. Пусть послушают другие.

— Я пять лет председателем, — тревожно продолжал Блищук. — Слаб здоровьем, без отпуску… А что зробил из соломенных Большан за пять лет, так это каждому видно.

Несколько лиц похмурело, остальные отвели глаза в сторону. Наступило то мгновение, когда чаши весов останавливаются в раздумье.

— Ваши ошибки? — Ключарев почувствовал, как его обдало острым холодком борьбы.