Лидия Обухова - Глубынь-городок. Заноза

Дорога шла то лесом, то темными, как бездонные озера, полями. Запахло остро и дурманно лозой. Сладковатый сырой запах.

— Днем, в жару, тут и вовсе угоришь, — сказал Саша, оборачиваясь. — Глубынь скоро.

Дорога стала узкой, запетляла. «Победка» бесстрашно входила по колено в лужи, и они шипели под колесами, как Змей-Горыныч, охраняющий свои заповедные места. Подъехали к переправе, остановились.

— Э-эй, паром! — закричал шофер и вдруг засвистал молодецки; ночь уж такая была: разбойная, безлунная. Ни зги.

Река не виднелась, а скорее угадывалась той особенной тишиной, какая бывает в тихую погоду только на воде. Густой мрак земли и неба был все-таки чем-то изменчив: то ли плыли невидимые облака, то ли травы жили, шевелясь от кузнечиков и мелкого зверья. Но вода лежала неподвижно, загадочно, дегтярной густотой.

Включили фары, и два чешуйчатых золотых столба легли поперек Глубыни. Плеснула рыба: потревожили сон. Натянулся трос, выныривая из воды.

Паром двигался бесшумно, но голос и кряхтенье паромщика были хорошо слышны. Река дышала уже зимним холодом. Ух, какая недобрая красавица!..

В Дворцах клуб еще не был достроен, и молодежь собиралась возле правления — простой деревенской хаты. Какая-то девчонка танцевала на крыльце сама с собой и кружилась без музыки и без партнера. Единственный на все Дворцы приемник шуршал под руками Валюшицкого. Ключарев тоже подсел, повертел рычажки.

— Ослабело питание?

Потом оглянулся на примолкшую молодежь, которая набилась следом за ним в правление.

— Ну как, ребята, скучно живете?

Ему вспомнилось, как однажды он попал в этих же Дворцах на вечер самодеятельности.

В классе начальной школы с некрашеным, закапанным чернилами полом сдвинули парты, настелили их сверху досками, на веревке протянули домотканное разноцветное рядно — и вот уже сцена готова!

Зрителей набилось — не продохнешь! От пяти-шестилетних малышей, которые тут же засыпали, до древних старцев, жадных к непривычным зрелищам. Когда девочки танцевали, гармонист подпрыгивал, как на волнах, — так выгибалась и пружинилась дощатая сцена!

— Ничего, — сказал теперь Ключарев, — скоро у вас клуб будет. Электричество устроим на Новый год. Заживете не хуже, чем в Городке!

Валюшицкий неожиданно вскинулся. Его горячие, цыганские глаза блеснули насмешкой и укоризной.

— А я бы, Федор Адрианович, не всех в этот клуб пускал еще!

— Что так?

Валюшицкий обернулся, позвал громким голосом:

— Володя Коляструк! Вот поговорите с ним сами!

Володя сидел здесь давно, смотрел из темноты. Лицо у него было такое, что хоть сейчас для карточной колоды: румяный рот, мужественный овал с темным пушком над верхней губой, смолистые волосы. Женя как взглянула, так и смотрела на него несколько секунд неотрывно.

Ему освободили место поближе к Ключареву, он сел не очень охотно, но и не возражая, с равнодушным видом. Посылали его на курсы полеводов, вернулся, а работать не хочет. Лентяй. Говорит: «Что мне работать? Детей у меня нет!»

— А вот кончила вместе с ним курсы девушка Валя, так мы поставили ее звеньевой по льну!

Федор Адрианович, ослепленный светом керосиновой лампы, которая стояла перед самым его лицом, напрасно щурился, вглядываясь в темноту.

— Валя, сядьте поближе, — попросил он.

Валя застенчиво подошла, опустилась на скамью рядом с Володей. У нее было детское скромное личико и светлые глаза в пушистых золотых ресницах.

— Ну, посмотри-ка на нее, Володя, — сказал Ключарев, невольно любуясь ими обоими, — чем она тебя лучше? Вместе росли, вместе учились, а работаете по-разному. Слышишь, как ее хвалят? Ведь ей и на душе хорошо от этого!

Он помолчал, вглядываясь в паренька доброжелательным, отцовским взглядом.

— Ты человек, конечно, не пропащий. После уборки приезжай ко мне в Городок, прямо в райком партии. Поговорим. Давай-ка, брат, и Вале, и председателю и всем докажем, что ты не такой, как они о тебе думают!

Володя молчал.

Вдруг Ключарев лукаво обернулся Валюшицкому:

— А ведь ему просто нравится, что мы его уговариваем.

Валюшицкий дернул плечом.

— Простите, Федор Адрианович, но вы его не знаете. У него никакого самолюбия нет. Так, живет человек без всякой перспективы! Разболтанный.

Володя, о котором шли все эти разговоры, не шевелился. Ни улыбки, ни тени волнения не промелькнуло на его лице. А между тем Женя была убеждена, что слушал он внимательно. Подозрительна была что-то эта нарочитая неподвижность.

— Нет, — сказал Ключарев, — отречься всегда можно, а попробуем все-таки сделать из него настоящего человека! Сколько ему лет? Семнадцать? Скоро в армию идти, а какой из него воин с таким глупым характером? Нет, надо ему помочь, ребята.

Потом Ключарев заговорил совсем о другом: о том, кто сколько заработал трудодней на уборке. Даже Валюшицкий признал: был такой случай — занижал один бригадир выработку.

Теперь, когда о Володе забыли, он сидел, неотрывно глядя на Ключарева; его брови хмурились, рот был, полуоткрыт, словно и он что-то хотел сказать.

— Какой это бригадир! — проговорил Володя, наконец, решительным, но ломким басом. — На поле никогда не бывает.

Все обернулись и молча удивленно посмотрели на него.

— Нет, на поле-то, конечно, бывает, — мягко отозвался Ключарев.

— Так не обмеряет, кто сколько сработал. Пишет трудодни на глазок, — упрямо, хмуро повторил Володя.

— Вот это может быть. Значит, нужен в бригаду хороший учетчик.

Ключарев сказал это всем, в том числе и Володе, но в первую очередь Валюшицкому. Сказал просто, без подчеркивания, с уважением к каждому мнению.

— Ладно, ребята, о делах поговорим после, — прервал он вдруг этот разговор. — А когда у вас было кино?

— Два месяца назад, — пролепетала осмелевшая Валя. — Да и что за кино! Не видно, не слышно. Движок не в порядке, чи что? А механики целый день по хатам сидят, самогон только пьют.

— Валюшицкий, что же ты смотришь?

— Музыки нет, — зашумели девчонки, — на пилораме работает баянист, так не допросишься… А у нас в воскресенье вечер…

Федор Адрианович вдруг обернулся к Жене, озорно, молодо, весело сказал:

— Приедем, а?

— Приедем, — невольно повторив эту улыбку, сказала и Женя. — Обязательно. И гармониста привезем!

Из Дворцов они выехали глубокой ночью. Женина голова то и дело сползала на плечо Ключареву.

— Федор Адрианович, — сказала, наконец, она, отважно борясь с дремотой. — Хотите, я вам прочитаю стихи?

— Ну?

Женя вздохнула и заговорила протяжным голосом, как обыкновенно читают поэты: