Лидия Обухова - Глубынь-городок. Заноза

— А вам из Братичей можно? — Якушонок смягчил шутливостью тона иронию, заключенную в его вопросе.

Однако Любиков не уклонился от тайного смысла реплики.

— Можно, я своему колхозу больше не пастух. Без меня не разбегутся в разные стороны.

После такого короткого прощупывания оба посмотрели друг на друга дружелюбнее, словно уверяясь во взаимной силе.

В Большанах Якушонок был уже около часа, как вдруг дверь отворилась, и Якушонок вздрогнул.

Вся кровь отлила от его сердца.

— А, Антонина Андреевна, — сказал Снежко. — Поздняя гостья. Здравствуйте, здравствуйте!

Она стояла у дверей, не переступая порога.

— Отправьте меня в Лучесы, Николай Григорьевич. Была у вас на вызове, да вот задержалась…

— Конечно, отправим. Не беспокойтесь. Посидите пока.

Он уже поднялся, чтоб распорядиться, как Якушонок тоже встал.

— Ничего не надо! — отрывисто проговорил он. — У меня же машина. Это десять минут.

Боясь, что она откажется, он, не глядя на нее, пошел к дверям.

Антонина отозвалась не сразу:

— Хорошо.

Они вышли оба одновременно, неловко задевая друг друга плечами, со странно напряженными лицами, не простившись с председателем.

Снежко проводил их удивленным взглядом.

Любиковская лошадь все еще нетерпеливо постукивала копытами у крыльца. Они обошли ее.

Вся земля была опутана лунной паутиной. Вокруг сверкали и дробились четко видимые, как днем, травинки, камни, наличники окон, крюк на колодезном журавле. Было тихо и поздно.

Шофер крепко спал в машине, привалившись к кожаной подушке.

— Не надо его будить, — сказала вдруг Антонина и бегло дотронулась до рукава, но так, словно отстраняла.

Якушонок послушно кивнул и отошел на цыпочках.

— Я сам вас провожу тогда. — Он произнес это шепотом, просительно.

— Километра три напрямик, — неопределенно отозвалась Антонина.

Она пошла по тропинке первая и ступала нетвердо, едва пересиливая в себе желание обернуться, взять его мягкую теплую ладонь в свои. Как она хранила в памяти короткие миги их рукопожатий!

Лунное море, не расплескиваясь перед ними, все текло и текло по пологим холмам. Уже стали видны отсюда Лучесы, и бревенчатый дом больницы засиял листовым железом, словно крыша была посыпана первым снежком.

Не сговариваясь, они все замедляли шаги, пока оба не остановились. Якушонок, почти оглохший от ударов сердца, непривычно ослабевший, прирос к месту. Его мучило желание прижать ее к себе всею силою любви и страсти, зажмурившись, найти губами губы, но, даже не глядя ей в лицо, он знал, как строг и сомкнут сейчас этот рот. Он стоял, потупившись, старательно раскапывая носком ботинка влажную, прелую землю.

— Не уладилось с фондами? — нетвердо спросил он.

— Нет. Как же могло уладиться? Пусть списывают.

Вся ее поза выражала стремление поскорее уйти, она так и замерла на полушаге — но все-таки не двигалась!

— Любиков сейчас рассказывал очень интересные вещи, — в отчаянье проговорил Якушонок. — Про органо-минеральные смеси.

Он запнулся горестно, со стыдом, но Антонина неожиданно подхватила этот странный разговор.

— А я раньше не слышала об этом ничего. Может быть, писали, но я пропустила, — торопливо сказала она.

Сердце его, воскресая, опять забилось с такой силой, что он закинул голову, чтобы набрать хоть немного воздуха в легкие, и увидел, как поднимаются на небосклон, заступая свою вахту, предрассветные звезды.

Они уже несколько раз прощались, протягивали руки и опускали их, не коснувшись друг друга.

— Когда же вы перевезете семью? — спросила вдруг Антонина напряженным голосом. Что-то потерянное и злое прозвучало в нем против ее воли.

Он же, целиком поглощенный своей внутренней борьбой, не заметил этого и нехотя пробормотал:

— Так не хотят! Мама к своему дому привыкла, работает. Сестренка подружек бросать жалеет; в шестой класс перешла. Свою семью пора иметь, Антонина Андреевна!

Озадаченный ее молчанием, он повернулся, вглядываясь в ее лицо, бледное от лунного света, и показалось оно ему вдруг таким недосягаемым, что он бессильно уронил руки и повернулся, чтобы уйти.

— Митя! — протяжно, глубоко, словно просыпаясь, прозвучал за его спиной голос.

Почти не веря себе, он обернулся.

И то, что мучило их обоих, рассеялось мгновенно. Все показалось им неважным и незначительным перед лицом той правды, которая открылась им сейчас друг в друге. И теперь, если б встали перед ними настоящие большие препятствия, они бы побороли их!

Антонина сделала шаг вперед, протягивая руки жестом, полным смирения и раскаяния, ладонями вверх.

Что-то в этом движении тронуло его так сильно, что горячая волна прошла по глазам. Они безмолвно приникли друг к другу.

Сердце Якушонка стучало громко. Может быть, и весь мир тогда наполнился особым звоном?

Ему захотелось наклониться и тронуть землю: не она ли гудит потревоженной струной?..

Чувство изумления и благодарности охватило его. И если бы даже не позже сегодняшнего вечера в него должна была ударить молния возле одинокого дерева — все равно! Пусть! Он благодарит начало этого дня.

— Прости меня, — прошептал Якушонок, прижимаясь щекой к ее холодной щеке. — Прости за то, что я мог усомниться в тебе! Ты не сердишься? — спросил он после молчания.

— Разве я могу на тебя сердиться?

— Какие у тебя холодные щеки! Вся ты как майский луг: холодный, чистый, свежий…

Он провел ладонью по ее руке от плеча до запястья, взволнованно ощутив мягкую ткань.

— На тебе зеленое платье! — воскликнул он в радостном волнении, потому что все его радовало сейчас. И, сжимая ее затрепетавшие пальцы, близко глядя в глаза, проговорил: — Прошел месяц с тех пор, как я увидел тебя на дороге. Помнишь? Ведь сегодня тринадцатое число!

— Помню, — тихо отозвалась Антонина. — И знаешь что? Давай пообещаем сейчас: что бы нам ни сказали плохого друг о друге и что бы ни случилось в жизни — ведь всякое может случиться! — будем верить только друг другу. Хорошо?

Он молча поцеловал ее.

Она гладила его лицо, прижималась и отстранялась, не разжимая рук, и, на секунду припав к его груди, вдруг услышала уже иные, смятенные, глухие удары сердца, а его руки сомкнулись вокруг нее тесным кольцом, из которого уже не было выхода…

Купол неба, высокий-высокий, серо-голубой, с несколькими неяркими серебряными звездочками, ниже к горизонту начал зеленеть, становясь почти прозрачным. Ночь истаивала у них на глазах. Странные облака ползли вдоль небосклона: серые, крупичатые, — словно бросили горсть подзола, и он рассыпался комками. Не было на небе двух схожих уголков!

Они стояли у колыбели новорожденного утра.

— Послушай, тебе же надо бегом возвращаться в Братичи! Что подумают?..