Лидия Обухова - Глубынь-городок. Заноза

Они выехали из деревни молча. Застоявшийся Серый бежал резво и весело. Только на мосту через речушку Озу (о котором шел разговор на сессии: три колхоза пользуются им, но ни один не несет расходов) Черемухина вышла из саней и начала деловито осматривать сваи. Мост был деревянный, длинный, на легком вечернем морозце поскрипывал под ногами. Лицо у Черемухиной было замкнуто и грустно. Когда она уже собиралась возвратиться, Павел дотронулся до ее рукава:

— Постоим немножко, а? Красиво.

Он просительно задержал руку на ее обшлаге, и она притихла, угадывая тепло его пальцев. Далеко, просторно отсюда видна была пойма реки Озы. Оставленное село, как снежный пирожок, подымалось на возвышении. У самого горизонта, с обеих сторон его, слабо темнели гряды леса.

Уже смеркалось, но было достаточно светло, чтоб видеть все вокруг. Бледный матовый алый закат, соединяясь с морозом, создавал дымку невесомости. Казалось, что они стояли на плотном туманном воздухе, ближе не к темному отпечатку недавно убранной лодки на узкой косице земли под мостом, где виделись выцветшие и заиндевевшие стебли трав, а к той, острой, как шило, желтоватой звезде, которая только что проклюнулась из небесной скорлупки и любопытно взирала вниз.

Темнело быстро, стало ощутимо пощипывать щеки, а они все как завороженные переходили от перил к перилам под неодобряющим и подозрительным взглядом сторожа, который сначала сказал, что коня надо поставить с другой стороны (на это они возразили: ничего, мол, они недолго), потом сухо поинтересовался, не из дорожного ли управления (они ответили не задумываясь: «Да»), и, наконец, явно не одобряя ни их самих, ни их поведения, стал шагах в десяти постукивать молотком по настилу, якобы что-то поправляя. Но они ушли только тогда, когда, пыхтя и отдуваясь, к мосту подошел трактор с ярким фонарем и стало ясно, что день догорел окончательно.

— Скажите, Таисия Алексеевна, а кто эта женщина, которая встретилась нам на дороге? Та, в душегрейке.

— Я так и знала, что вы спросите о ней, — досадливо пробормотала Черемухина с той, однако, невольной данью красоте, которую приносят даже наиболее завистливые и неудачливые сестры своей счастливой товарке. — Ведь вот беда, как мужчины бесхарактерны: ни один не пройдет спокойно. Счастлив бог у Сбруянова, что все обошлось, а то бы погиб парень. А из-за чего? — добавила она.

Павел торопливо подхватил:

— Я уже давно слышу про эту историю, да все не расскажут подробно, словно стыдятся чего-то.

— А чего же хорошего? — сухо отозвалась Черемухина. — Моральное разложение. Ну, сейчас-то уже нет, — поправилась, вздохнув, она. — Теперь они зарегистрировались. А раньше было моральное разложение!

Павел усмехнулся, радуясь, что усмешку не видно в темноте, и снова тронул руку Черемухиной, уже зная о маленьком могуществе этого полудружеского, полуинтимного жеста над Таисией Алексеевной.

Ему стало жаль одинокое женское существо: оно само нуждалось в ласке, но в то же время готово было бдительно отстаивать свои черствые правила, от которых так холодно живется на земле.

— Расскажите, Таисия Алексеевна!

Она рассказала, но только позднее он узнал обо всем полностью от самого Глеба. История эта была такова.

Год назад, когда в Сердоболь пришел Синекаев и с неуемной энергией принялся выволакивать хозяйство района из той ямы, в которой оно находилось все послевоенные годы, Глеб Сбруянов, только что взятый из комсомола в райком партии инструктором, специально был послан в Полесье, на самую окраину Белоруссии, где как-то очень быстро, почти триумфально, поднялся один глубинный район. Профиль хозяйства Глубынь-городка чем-то перекликался с Сердоболем: тот же молочный скот, значительные посевы льна, развитое свиноводство и запущенная донельзя урожайность хлебов.

Глеб уже доживал там вторую неделю, не уставая удивляться особому складу жизни полещуков, башням умолкнувших костелов и звонницам униатских церквей (его пухлая записная книжка сплошь заполнена была записями), как в один солнечный мартовский день, так же вот, у колодца, на узкой тропинке, извилисто протоптанной в глубоком снегу, он столкнулся с женщиной, на плечах которой покачивалось коромысло. Лицо ее поразило Глеба: оно светилось солнцем, и на нем лежала тень! Секунду они молча смотрели друг на друга, пока Глеб почти в беспамятстве не оступился в снег.

— С полным навстречу; будет вам скоро счастье, — мягким полесским говором сказала она, не трогаясь, однако, с места.

«Счастье уже есть. Вот оно», — смятенно подумал Глеб, но только пошевелил спекшимися губами, не отрывая от нее глаз.

— Что, понравилась? Или первый раз видишь меня? — тихо спросила она.

Он прошептал:

— Первый.

Она вздохнула:

— А я давно тебя заметила; все смотрю издаля; нет, не обернешься.

Она говорила простодушно, задумчиво, удивительные ее глаза меркли и зажигались; малейший оттенок чувства отражался в них, как на живом небе.

— Что ж стоишь? Сойди с дороги-то.

Он не пошевелился и только медленно крутнул головой.

Она усмехнулась, но тотчас тень, пуще прежней, овеяла ее чело.

— А хочешь я скажу тебе одно слово, и тебя как ветром от меня сдунет?

Он коротко ответил, протестуя:

— Нет.

Она сожалеючи покачала головой:

— Скажу. Ты не знаешь, кто я. А я попадья.

И Глеб Сбруянов, инструктор райкома партии, не отводя взгляда от ее лица, которое казалось сейчас ему белее сверкающего снега, ответил, дыша отныне одним дыханием с ней:

— Мне все равно.

Он протянул к ней руку; она не отступила и тоже, словно во сне, сделала движение к нему. Но вдруг вздрогнула и остановилась: чужие шаги скрипуче приближались к ним.

Остаток дня Глеб ходил вокруг попова дома. Лицо его было сосредоточенно, почти мрачно; он не видел и не слышал ничего, кроме ударов своего сердца. Сердце водило его здесь как на привязи. Ева вышла к нему вечером, когда ставнями закрыли окна. Накинутая шубейка сползла с ее плеча, и с протяжным стоном облегчения, дрожа от непреодолимости того, что с ней происходит, она уткнулась горячим лицом в его грудь.

— Уйдем, Ева, уйдем сейчас, — молил он, задыхаясь от того жара, который охватил его. Как слепой, он водил торопливо пальцами по ее мокрым щекам, плечам, груди.

Она повторяла «нет, нет» и теснее припадала к нему. Наконец, не владея собой, он увлек ее по темной улице. Крупная дрожь била его. Ее цветные сапожки чертили по снегу. Внезапно что-то случилось с ней, он почувствовал это и остановился. Она стояла перед ним, запрокинув голову.

— Хорошо. Завтра. — Голос ее осел.

— Ты… — он хотел сказать «не обманешь?». Она поняла его, отыскала глазами темную колокольню и сложила персты в крестном знамении.