Алла Драбкина - ...и чуть впереди

Верка точно так же, как Сева Морошкин, металась взглядом между матерью и Машей. Только лицо ее было счастливым. На нем было написано: тут и мама, тут и вожатая, и я рада, что они понравились друг другу.

— Мама сказала, что вы красивая, — от счастья выпалила Верка и убежала…

— Здравствуйте, я мать Купчинкина.

Лицо усталое, изможденное. На одном глазу — бельмо.

— Как тут мой оболтус?

— Чудесно. Он очень у вас покладистый, работать любит.

— Впервые слышу. — Женщина и вправду растерялась.

— Честное слово.

— Знаете, мне его особенно воспитывать некогда. Санитаркой работаю, на полторы ставки. Отца нет, драть некому. У вас тут, говорят, еще и мужчина работает. Так в случае чего пусть снимет ремень.

— Да что вы, зачем же так.

— Он немножко у меня… нездоровый. В детстве папаша, паразит, напугал.

— Не волнуйтесь, я бужу его ночью.

Женщина посмотрела Маше в лицо прямо, испытующе.

— Вот ведь и люди на свете бывают, — задумчиво сказала она, — Дай тебе бог счастья…

— Как мой свиненок?

Этот человек мог бы и не представляться. По тому, как он теребил кепку, бестолково шарил по всем имеющимся у него карманам, гримасничал и жестикулировал, было ясно, что это отец Витьки Шорохова.

— Нормально. Артист.

— Песнями не надоел?

— Нет, что вы…

Вот подошли статные и красивые родители Сережи Муромцева.

— Девочка, где тут найти Марию Игоревну Ярошенко, вожатую третьего отряда?

— Это я.

— Вот вам цветы.

Засмеялись и отошли, взявшись за руки…

— Я мать Гущиных, стало быть. — От женщины несло перегаром. Рядом жались братья Гущины. Мужичонка, который с ней пришел, топтался неподалеку. К ребятам он явно никакого отношения не имел.

В страшном напряжении замерло лицо старшего Гущина, маленький к нему прижимался.

Вот она, тайна братьев. Старший смотрел на мать с жалостью и стыдом.

— Ты с ними не церемонься, — еле плела женщина, — за одного битого двух небитых дают.

Маше хотелось ее ударить или сказать, чтобы уходила, не смела являться к детям в таком виде, но лицо старшего Гущина ее остановило. Ведь он любил мать, вот что. Мучился, стыдился за нее, но любил.

— У вас чудесные дети, — сказала она, — за что же их бить?.. Это мои первые помощники.

Тревога сходила с лица старшего. Он смотрел на Машу с признательностью, он смотрел даже тогда, когда уходил вслед за матерью. Оборачивался и смотрел.

«Ни черта я не смогу для них сделать», — вдруг очень жестко и отчетливо подумала Маша.

…К троим родители не приехали. Женька Лобанов даже не подходил к воротам.

— Женя, твоих еще нет?

— Папе разрешили завтра. У него операция.

— А мама?

— У меня нет мамы.

Вот ляпнула. Женька отошел, уныло насвистывая.

Андрюшка и Ленька висели на заборе. Маша знала, что у одного есть какая-то тетка, а у другого — какая-то сестра. Было похоже, что они не приедут. А мальчишки всё висели на заборе и ждали.

Как ни странно, Маша тоже ждала родителей. Правда, она сама запретила им приезжать, а теперь вдруг пожалела об этом. Детям было не до нее, а это ужасно, когда вдруг ты оказываешься никому не нужна.

Хорошо, что скоро всех пригласили в клуб на концерт.

Концерт как концерт, точно такие же концерты бывали в пионерских лагерях, когда Маша сама еще была пионеркой. Пирамиды, акробатические этюды; басни, которые один читает, а другой, спрятавшись за его спиной, сопровождает жестами; пионерские песни.

То, что было представлено зрителям под громким названием «Пьеса «Кармен»», привело всех в неописуемый восторг.

Мама Верки Сучковой от смеху даже сползла со стула.

Андрюшка, Ленька и Купчинкин проплясали свой «Светит месяц». В ударе был только Купчинкин, изображающий «Акулину молодую», которая «любит русского плясать». Андрюшка и Ленька были не в духе — им было не для кого плясать.

Потом Витька Шорохов спел про «нелепое сокровище, ласкающийся еж». Ему устроили овацию, и пришлось петь еще. Он не нашел ничего другого, как исполнить «Королеву красоты». На сцене он держался на уровне мирового эстрадного стандарта.

(Маша тотчас представила, о чем будет идти речь на следующем педсовете, и заранее покрылась холодным потом.)

Когда ведущий, мальчик из первого отряда, заикнулся было, что концерт окончен, на сцену бочком вылез Андрюшка Новиков.

— Только всё родителям да родителям, — пробурчал он. — Наш отряд сейчас исполнит песню для Марии Игоревны…

Со всего зала на сцену поспешно запрыгали белые рубашки и алые галстуки. Выстроились мгновенно (репетировали, что ли?), смотрели серьезно и торжественно. Даже Витька Шорохов не паясничал, начал запев спокойно и отчетливо:

Хор подхватил:

Мой старый, мой старший,

На Машу оборачивались. Вначале те, кто ее уже знал, потом и другие.

Она чувствовала, как на ее лице стынет улыбка, что сейчас она не выдержит, сорвется и заплачет.

Это была песня про вожатого, который погиб, потому что «не щадит война людей хороших». И Маша почему-то представила, что это она погибла на войне, что вот ее уже нет, а ребята помнят про нее.

Из зала она выскочила самая первая.

…За обедом никто не ел. На столе, за которым сидели Андрюшка и Ленька, стояло двадцать порций компота. Видно, родители уже успели напичкать ребят, и те великодушно уступили свои компоты Андрюшке и Леньке. Те грустно осушали стакан за стаканом.

Тихий час был отменен. Родителям разрешили увести ребят с территории. Ленька и Андрюшка заняли свой пост на заборе. Они всё еще на что-то надеялись. Женька слонялся по опустевшему лагерю и свистел.

Виктор Михалыч уныло закидывал мяч в баскетбольную корзину.

— Виктор Михалыч, дай пятерку до получки, — попросила Маша.

— Только трешка есть. А зачем тебе?

— Надо. Давай трешку, у меня тоже есть около того.

Маша взяла деньги, направилась было к главным воротам, но не захотела, чтобы ее увидели Андрюшка и Ленька, решила выйти через другие.

Опять встретился Женька Лобанов.

— Хочешь, идем со мной, — сказала Маша. — До магазина.

— Идемте, — пожал он плечами.

В последнее время с ним уже можно было разговаривать, как с другими. Конечно, в восторге от нее Женька не был, но все же не так уж дичился.

— Искупаться дадите? — спросил он.

— Сначала сходим в магазин, потом вернемся, возьмем с собой Андрея и Леню и тогда искупаемся.