Алла Драбкина - ...и чуть впереди

— Всего лишь!

— А что, мало?

Лобанову показалось, что сын не очень охотно говорит на эту тему, хмурится почему-то. Пройдет время — разговорится.

Они вышли за территорию, пошли в сторону леса.

— Как, тебе тут не скучно?

— Терпимо. А тебе дома?

— Некогда скучать.

— Чего пса не привез?

— Савелий вернулся, погуляет с ним.

— Думал, ты привезешь.

Лобанову все время казалось, что Женька хочет его о чем-то спросить, но боится. Чего это он ни с того ни с сего расспрашивает про собаку, ведь Лобанов и раньше никогда не привозил с собой пса, даже разговора об этом не было…

— Как тетя Женя?

Вот еще новости, тоже странный вопрос!

— Привет тебе от нее.

Как Женька хмурится, уж слишком взрослый. Лобанов сам всегда хотел, чтоб сын был взрослым, но сейчас, когда он так по-взрослому молчит, стало не по себе. По голове погладить, что ли, как маленького еще совсем? Раньше Женька любил, когда его гладили по голове. А теперь вроде как и ни к чему.

— Ты что-то плохо выглядишь. Уж не покуриваешь ли?

— Бросил.

— Как это бросил? А когда начал?

— Давно. В четвертом классе.

— Это ты, брат, зря.

— Папа, скажи, — Женька вдруг заговорил захлебываясь, жалобно, — я останусь теперь таким маленьким? Она сказала…

Женька рассказывал о том, как попался на курении, что сказала вожатая, но главное было не в этом: перед Лобановым был испуганный ребенок, и мучило его, оказывается, то, что какая-то глупая, неопытная соплюха сочла его некрасивым. Вначале Лобанову захотелось просто рассмеяться, но потом он понял, что этого делать нельзя.

— Да какая ж она добрая?.. Такие глупости говорить! Курить, конечно, надо бросить, но только я бы после этого ей… Ничего страшного, побаловался — и хватит. Вот дурища-то…

— Нет! Нет! Ты не знаешь! Она просто не трусиха. Что думает — то и говорит. Мне никогда никто так не говорил!

— Значит, через раз она думает.

— Только ты ей ничего не говори, а? Не говори, хорошо?

— Ладно. Только курить больше не надо.

Обратно они шли молча. В лагере был тихий час, когда они вернулись. Эта самая вожатая сидела одна на качелях и читала книгу, еще какой-то молодой человек в белом халате и с горном в руках метался по лагерю.

— Виктор Михалыч, — позвал его Женька, — вот, я вернулся.

К вожатой подойти он почему-то не захотел. Лобанов догадался, что Женька, наверное, боится, что он ей что-нибудь скажет.

— Марш спать! — прикрикнул Виктор Михалыч и куда-то унесся.

…Весь обратный путь Лобанов думал о том, что в чем-то просчитался. Да, Женя права, детства не проскочишь. Да и зачем его проскакивать? Опять Женя. Черт возьми, она слишком часто бывает права, и слишком часто он теперь о ней думает. И почему Женька спросил о ней? Ну, а если…

Он позвонил ей с вокзала.

— Только что вспомнила о тебе, — сказала она. — Отоспалась после завода, и некуда деться. Как съездил?

— Нормально. И тоже некуда деться.

— Что из этого следует?

— А тебе как кажется?

— Точно так же.

— Я приеду?

И вот, в который раз за эти несколько дней, что Женьки не было дома, он опять поехал к Жене.

И все-таки полной победы Маша не ощущала. Мешала недоброжелательность некоторых педагогов, не говоря о начальнице и старшей вожатой (это та, которую ребята прозвали «Крыса Шушара»), Мешала недоброжелательность пионеров первого отряда. «Пионеры» — это, конечно, условно: в первом отряде были даже шестнадцатилетние, почти ровесники Маши. И им она явно не нравилась. А нравиться — это такая наука, которую не возьмешь ни упорством, ни прилежанием. Маша даже не догадывалась раньше о существовании такой науки. Причем, если вначале она просто не нравилась им, то теперь они стали ее врагами.

Дело в том, что в первом отряде была дочь начальницы. Это была наглая, пользующаяся своим положением (полная безнаказанность!) девица. У матери не хватало внутренних, человеческих красок, а дочь была лишена внешних. Бесцветные волосы, бесцветные ресницы, молочно-серые глаза навыкате с бесцветным, тусклым выражением. Хотя нет, выражение на лице было, оно достигалось при помощи презрительных, тонких, брезгливых губ. Дочь была маминой. Она вскоре унюхала отношения между Машей и матерью и, конечно, встала на сторону матери. Сначала тихие смешки на танцах:

— Девочки, посмотрите на эту, а? Ножки-то, ножки какие зажигательные! Как спички!

Все это говорилось в спину, нагло, с расчетом на то, что Маша услышит. Ну а что она могла возразить взрослой девушке, почти сверстнице? Девица понимала это и продолжала преследовать Машу.

Поражало только одно: почему другие девочки у нее под началом? Авторитет мамы? Кажется, из-за такой мамы можно возненавидеть даже ангела.

— Самое ужасное, Машенька, в том, что они настолько привыкли к Нинам Ивановнам, что, в отличие от нас, не видят в ней ничего ужасного, — говорила Нора Семеновна.

С мальчиками первого отряда отношения тоже были испорчены. Однажды на танцах один из парней первого отряда в ответ на приглашение одной из девочек на «дамское танго» сказал: «Иди сначала зуб вставь». Маша это слышала. Она понимала, что не ее это дело — вмешиваться, но, как часто, сперва сделала то, что считала нужным, а потом подумала. Уж слишком побледнела девочка, качнулась, как от удара, слишком славное у нее было лицо (одного переднего зуба у нее действительно не было).

В общем, Маша сорвалась:

— Выйдем, — сказала она парню.

Парень нагло усмехнулся, но следом пошел.

— В чем дело?

— Извинись перед девочкой!

— А кто вы такая, чтобы приказывать?

— Извинись, а то хуже будет.

Что «хуже будет», Маша не знала. Что она может сделать этому верзиле, который на голову выше ее и в два раза шире в плечах? Но слово было сказано.

— А если не извинюсь?

Маша уже подумывала, не ударить ли его по лицу, так просто, без всякой педагогики, но тут ее затормошил Андрюшка Новиков:

— Мария Игоревна, идемте танцевать!

На вопрос парня Маша так и не ответила, ушла с Андрюшкой. Но напрасно она думала, что «хуже будет» не получится. Недооценивала она свой третий отряд, не знала она, какие у них острые глаза и тонкий слух, если дело касается их вожатой.

Как потом она узнала из мальчишеских разговоров в спальне (так и не догадываются, что все слышно в ее комнате), дело было так:

— А здорово мы его, Лобан, а?

— Да, это все Лобан… Знаешь, Лобан, как только ты ему сказал — он сразу и струсил.

— А Купчинкин-то молодец, как двинет между глаз! Это ты ему засветил, Купчина?

— Может быть, и я, — уж очень скромно отозвался Купчинкин.

— А если он первый отряд приведет?

— Не приведет. Не расскажет же он, что мы его побили… Да ведь и извинился уже, теперь поздно…