Дмитрий Яблонский - Таежный бурелом

— Ладно, ладно, пошли.

Крестьяне попрощались, разошлись. Костров взял под руку Федота.

— Пойдемте с нами, разговор не окончен.

После обеда Костров, Сафрон Ожогин и Федот Ковригин сидели в горнице. Спорили до хрипоты, обсуждая состав будущего исполкома. Сейчас, когда надо было брать в свои руки власть, одолевали сомнения. Справятся ли? Уезд большой, работы уйма, неурожай разорил много крестьянских хозяйств. Близился сев, а семян нет, лошади отощали. Все задолжали Жукову. У него-то амбары опять ломятся от зерна — у него и сила.

— Ну, а головой в исполком кого? — спросил Костров.

Федот зашагал по избе. Старик Ожогин опустил взгляд на пол.

— Федот, ты фронтовик? — спросил Костров.

— Воевал. Куда денешься, если штык в горло упрут?

— А в партию большевиков не думаешь?

— Гожусь ли, дядя Богдан? Слеп, как котенок. Вот подучусь — тогда вступлю.

— Одно другому не мешает.

Костров скрутил цигарку, протянул Федоту, поднес тлеющий трут. Тот жадно затянулся. Ожогинские глаза, как два острых бурава, впились в него.

— Батрак, фронтовик, башковит, — постукивая ребром ладони о колено, говорил Ожогин. — Чем не голова? Лучше не найдем.

Костров некоторое время молча следил за колечками синеватого дыма.

— Нам нужны две головы: одна поменьше, другая побольше. Я предлагаю Федота в сельский Совет, а тебя, Сафрон, — в уездный. Договорились? Ты как, Федот?

— Я, дядя Богдан, согласен, заварили брагу, надо расхлебывать, — отозвался Федот. — Конечно, не по плечу воз, а тягать надо.

— Поможем, Федот.

Ожогин развязал ремешки, стянул камысы и меховые собачьи чулки. Босоногий прошел к печке. Присел на чурбан, подпер голову руками, прикрыл глаза.

Костров терпеливо ждал ответа. Федот не спускал со старика пытливых глаз.

Старик поднял голову. Поворошил клюшкой в камельке.

— Ох, грехи, грехи! — вздохнул Ожогин. — Льется кровушка людская, ради чего? Один человек только и сказал народу правду… Ленин! Вызов всей шайке кинул.

Сафрон Абакумович тяжело поднялся, зачерпнул из бочки воды, припал к ковшу. Снова присел к камельку. Свесил между колен сомкнутые руки и молча глядел на пламя.

— Ну и долгодум, Сафрон, — заметила Ольга. — Соглашайся, не время гадать.

Она откинулась на подушки.

Ожогин улыбнулся.

— Зверобою порой быстрота мешает: не скоро, да споро.

— Что же ты решил?

— Трудно мне в исполкоме будет, но раз надо, приживусь, как зерно в борозде.

Утром следующего дня Костров связался по прямому проводу с секретарем Уссурийского губкома большевиков. Рассказал о положении в уезде. Его действия одобрили. Было решено кадетско-эсеровский Совет распустить, послать председателем Раздолинского уездного исполкома надежного большевика. Кострову разрешили задержаться до конца избирательной кампании.

Стремительной иноходью, раскидывая копытами снег, шел Буян. Костров с Ожогиным возвращались с уездного съезда Советов.

Вспоминая недавние события, Костров ухмылялся. Ох, и досталось им за эти дни! Заново созданы все волостные, сельские и станичные Советы, организованы кооперативные магазины. Проведен съезд потребительской кооперации, избрано новое правление. Хорошо, что в помощниках не ошиблись: неутомимые люди Сафрон Ожогин и Федот Ковригин. Даже самые рьяные эсеровские и кадетские ораторы, встревоженные событиями в Раздолье и нахлынувшие из Никольска-Уссурийска в уезд, не могли выстоять против практической сметки и ясности ума Ожогина. Гладенькие, причесанные речи лидера дальневосточной кадетско-эсеровской коалиции Хомякова, призывавшего съезд к соглашательству, разбились об ожогинские доказательства. Вначале, правда, Сафрон робел. Хомяков в перерывах обрабатывал его, разгадав в нем настоящего вожака крестьян. Успокоенный кротостью старика, Хомяков в своей речи даже призывал идти за такими вот прирожденными, вне всяких партий вождями, как Ожогин.

Но когда Ожогин выступил, Хомяков понял, что ошибся в нем. Старик требовал самых решительных мер расправы с кулаками.

В Совет прошли солдаты-фронтовики, три большевика и сочувствующие казаки из бедноты. Из иногородних избраны Сафрон Ожогин и Федот Ковригин. Пусть в этом, вновь созданном аппарате власти много недоделанного и неумелого, но это аппарат революционного действия, преданный и жизненно необходимый для русского народа, для России. Кто знает, как развернутся события в крае, отстоящем на двенадцать тысяч верст от Ленина, от Смольного? Кто знает, что предпримут вечно пялящие глаза на русское тихоокеанское побережье соседи — Япония и Америка? Но если во всех уездах будет такая же власть, Дальнему Востоку не страшны никакие испытания.

Костров полной грудью вдохнул свежего морозного воздуха. Победа полная! Люди с того света, как метко и остро назвал Ожогин эсеровских ораторов, перед голосованием покинули зал. Крестьянские делегаты поняли ленинские призывы, отвергли призывы меньшевиков, их посулы, основанные, как и всегда, на соглашательстве с буржуазией.

Весть о Раздолье облетит Дальний Восток. Крестьяне убедятся, кто их враг, кто друг. В Раздолье начато то, что неизбежно должно свершиться в любой станице, в любом селе.

Будет о чем рассказать в столице. Все-таки молодец Ольга! Задержала его, уговорила попросить отсрочку. Здесь, в глухом уезде, они добились того, что Ленин называл практическим, неизбежным участием крестьянства в пролетарской революции.

А теперь в дорогу, в Петроград! Наташу засадит за учебники. Девушка способная, поднажмет, сдаст экзамен в университет. Ольгу отвезут в Сестрорецк. Ее отец, старый врач, поставит дочь на ноги. Много лет сердился старик на взбалмошную дочь, а теперь успокоился, ждет не дождется ее и внучку. Ну, а он сам, Костров? Сам, как и всегда, — куда Центральный Комитет пошлет.

На закатанном полозьями, сверкающем от солнца повороте кошева раскатилась, стукнулась ободом о березовый ствол. Ожогин встрепенулся. Откинул медвежью полсть, легко выскочил на снег. Ухватился за оглоблю, побежал рядом с Буяном. Щеки старика разгорелись, ноздри раздулись. С полного маха завалился обратно в кошеву, обдавая Кострова горячим дыханием.

— Вот и разогнал кровушку, — весело сказал старик, срывая сосульки с усов. — За всю жизнь столько не ерзал по стульям, как в этот раз. И на заднице трудовая мозоль набивается.

Костров с усмешкой наблюдал за жизнерадостным стариком. Все в нем основательно, по-русски широко, самобытно.

В светлых глазах Ожогина замелькали огоньки.

— Да-а, побесились оратели. Думал, стянут с помоста: перебежчик, орут, двоедушник. А какой я перебежчик? Всю жизнь одной правды держусь, пекусь о мужике. Ну, а как, значит, этот усатый щеголь стал подбивать против тебя выступить, зло меня разобрало. «Ах, так, — думаю, — ты хитер, но и я лаптем щи не хлебаю». «Ваша светлость, — говорю, — я мужик неграмотный, трудновато перед народом выступать». А он-то, дурило, расчувствовался: «Мы, — говорит, — тебе бумажку дадим». Вот я и стал их драть скребком. Потеха!