Дмитрий Яблонский - Таежный бурелом

— Пусть лютуют. Я на что дубистый и то чуть петлей себе шею не захлестнул, как Селиверст про оказию из полевого суда сказал.

Федот сдвинул брови.

— Правильно Тихон пишет. Становить надо нашу власть, дядю Сафрона в председатели, а Жуковым — по шапке.

Никита поднялся, вытер жирные усы, хмуро возразил:

— Больно верткий. Так тебя и послухали. Без крови власть не уступят…

Федот прошелся по зимовью. После короткого молчания подтолкнул локтем Никиту.

— Охотник, а крови боишься?

— Не звериная, ведь людская кровь, не вода.

Федот обрушил кулак на стол.

— Ишь, добряк выискался! А если бы Тихона не спас георгиевский крест, из него, думаешь, при расстреле водица потекла, а-а? Долго будем вот так, сложа руки, ждать, пока нам шеи свернут? Действовать надо! Вот закончим охоту, заверну ералаш, не возрадуются казачишки.

Никита усмехнулся.

— Горяч, Федот, как необъезженный жеребец. Не играй с когтем медведя, не хватай волка голой рукой за хвост.

— А ты как, дядя Сафрон?

Старик, не ответив, окинул сыновей посуровевшим взглядом, толкнул ногой дверь, вышел наружу.

— Ну, теперь будет думать, — недовольным голосом сказал Никита. — Задал Тихон старику хлопот. А к чему? Все равно не устоим, Жуковых не враз собьешь. У нас ни пороха, ни свинца. Против казачьих пулеметов с кремневым ружьем не развоюешься. Город — другое дело, мастеровщина, она башковитая…

Федот стукнул прикладом драгунки о пол.

— Хочешь костер распалить, а дрова рубить дяде из соседнего села? Мастеровых раз-два и обчелся, а нас, мужиков, как мурашей. Не зря Ленин вон пишет, чтобы крестьяне рабочих поддержали.

Спор разгорелся. Младшие братья неодобрительно поглядывали на Никиту, не соглашались. Дениска пытался было вмешаться в спор, но отец так на него посмотрел, что у того во рту пересохло.

А Сафрон, выйдя во двор, присел на бревне у жарко горевшей нодьи [1] Нодья — особая укладка костра, раскладываемого охотниками в тайге зимой. , опустил голову на колени. То, о чем написал Тихон, взволновало старика. После ареста сына он другими глазами смотрел на мир. Немало способствовал этому и суховей, погубивший все хлеба в Раздолье. Зажали богатеи село в ежовые рукавицы. На кабальных условиях Жуков отпускал зерно, дробь и порох. Сафрон в эти дни пристрастился к газетам, которые невесть каким ветром заносило из Владивостока в далекое Раздолье. Настойчиво, день за днем разбирался в событиях. Прочитал он и статью Ленина «Новый обман крестьян партией эсеров». Главное прочно отложилось в памяти. Протест эсеров против решения Второго Всероссийского съезда Советов о конфискации помещичьих земель возмутил его. Партия, которую он считал крестьянской, обманула, предала.

Кто другой, а он-то на себе испытал и плеть помещика и всю унизительность рабского положения русского мужика. Младшие братья с Орловщины пишут, что они при советской власти землю получили. По-новому живут крестьяне после декрета о земле, сами решают свои дела. Помнит он, ох, как хорошо помнит, как на Орловщине односельчан спрашивали: «Чьи будете?» И крестьяне, согнувшись в три погибели, отвечали: «Мы господ Юсуповых!» А вот и вздохнул мужик, свое имечко вспомнил.

Как ни прикидывай, как ни спорь, а у большевиков и крестьянская правда. В это смутное время только большевистской партии, только Ленину можно верить.

С этими мыслями старик вернулся в зимовье.

Сыновья притихли. Ждали, когда заговорит отец. Глаза Федота требовали ответа. Дениска, косясь на отца, весь подался к деду. Тот повесил полушубок на гвоздь, подсел к столу.

— Пожалуй, Федот прав. Вон и Тихон о том же пишет. Недобитый зверь опасен. Вот только, с какого бока к берлоге подступиться?

— К берлоге, дядя Сафрон, одна тропка!.. — обрадовался поддержке Федот. — Плох охотник, который не освежует зверя. Тихон вон пишет, во Владивостоке фабрики и заводы у буржуйского сословия отбирают, а у нашего живоглота и винокуренный завод и паровая мельница… Гнет атаман мужика в три погибели, аж хребет трещит. До каких пор задарма будет сдавать пушнину?

Поглядел Сафрон Абакумович на детей, на сваленную пушнину, поднялся.

— Ладно, дети, делу сутки, потехе час. Мы, Федот, после охоты еще вернемся к этому разговору… Сейчас не время.

Труд зверобоя тяжел и опасен. Днем он бродит по снегу, скрадывает зверя, а ночью возится со шкурами. Надо их обезжирить, распялить на рогульки, просушить на вольном воздухе.

Сафрон Абакумович сидел на кедровом чурбаке, перебирал выделанные шкурки. Каждую внимательно осматривал, встряхивал, любовался переливами драгоценного меха и горестно вздыхал: такое богатство пойдет за бесценок в жуковские склады.

Вдруг он нахмурился. Долго мял шкурку соболя. Черный, с нежно-серебристым налетом мех трепетал в его руках живым зверьком. Старик протянул шкуру Никите, ткнул пальцем в горлышко, на котором рдело яркое оранжевое пятно — знак высшей ценности.

Никита взял шкуру, осмотрел. Взгляд у него стал колючим.

— Подшерсток сырой, свалявшийся. Плохо обезжирена. Кто делал?

Братья переглянулись, опустили головы.

У Никиты от гнева затрепетали ноздри, глаза сузились.

— Ну! — рявкнул он так, что пламя в светильнике чуть не погасло.

Поеживаясь под немигающим взглядом отца, поднялся Дениска. Осмотрев соболиную шкурку, встряхнул, пригляделся.

— Виноват, батя, недоглядел.

Никита вырвал у сына шкурку, сам принялся за дело. Дорого достался этот соболек, недели две умный зверек путал след. Сотню верст прошли они с отцом, пока загремели бубенцы в ловецкой сети. На снегу дремали, горячей пищи не видели, питались вяленой сохатиной.

— У тебя, Денис, пальцы, как копыта у старого изюбря, потеряли чувствительность, — сердито говорил Никита, приводя шкурку в порядок.

Глубокой ночью ожогинская артель, не раздеваясь, улеглась на нары. Не спалось Сафрону Абакумовичу. До рассвета ворочался с боку на бок. С чего начать, с какой стороны к Жукову приступиться: ведь уездный совет возглавляет его брат Флегонт, а Колька ведает милицией. В газетах не прописано, как создавать новую власть. Прикидывал, рассчитывал каждый шаг, словно на охоте скрадывал свирепого барса.

Ночью поднялся ураган. Клубы снега носились из конца в конец спящего села. В невидимую щель пробивалась холодная струйка, она и разбудила Федота, только накануне вернувшегося в станицу. Он подоткнул под бок одеяло, прислушался, потом натянул меховые чулки.

На дворе брехала собака, слышался человеческий голос. Федот взял с полки фонарь, надел полушубок, вышел на крыльцо. Дружок вскинул лапы ему на грудь, лизнул горячим языком в щеку и убежал на реку. Приставив ладонь к бровям, Федот озабоченно вгляделся в мятущуюся темь.