Эрнст Сафонов - Избранное

Как раз в двадцатом, когда в деревне копали порченую картошку, Ишбулды был привезен из госпиталя на зеленой, с ошинованными железом колесами армейской повозке. Санитар молча втащил его, безногого, в избу, оставил снаружи у порога старую шинель, полмешка муки, узелок со стираными и грязными, вперемешку, бинтами — и тут же уехал.

Теперь Ишбулды тяжело носил свое укороченное тело на пружинистых руках, попеременно опираясь ладонями о землю. У него после госпиталя было сколько-то денег, он велел отцу купить сыромятных кож, мял их, скоблил, готовясь шить для всех желающих обувку. И желающие были, да мало кто отваживался платить за работу хлебом и иной провизией… Уж лучше босиком, да с куском!

По раннему осеннему снегу в рассветной мгле наехала в Кугарчи верхами и при обозе вооруженная легкой пушкой банда; обтрепанные, по-волчьи настороженные и злые бандиты обшарили кладовки, сараюшки, подполья — загрузили свои телеги и волокуши деревенским картофелем, замели в избах все до последнего зернышка, передушили кур, как-то лениво, словно бы походя, застрелили двух мужиков. Мешали они. Один повис на хвосте лошади, которую уводили со двора, тащился волоком, не разжимая пальцев… Другого вытолкнули из избы, где вчетвером остались с его женой, а он снаружи дергал дверь. Пущенная пуля нашла его через дверную доску.

Тимергали в час этого равнодушно-бесстыжего и проворного надругательства над деревней дома не было: с ночи он лежал в дальнем овраге у барсучьей норы; насторожив петлю, выжидал нагулявшего к зиме жирок зверя… И только после узнал, что происходило в деревне и в их собственной избе.

К ним в избу зашел молоденький бандит с покалеченной, на перевязи рукой, одетый в овчинную рвань.

Мать с отцом испуганно стояли у стены, сестренка хоронилась за печной трубой, Ишбулды сидел на лавке, упираясь грудью в стол: кроил кожу.

Бандит снял с костылика у двери шинель Ишбулды, уперся взглядом в его фронтовую фуражку со звездой, которую брат при начавшемся шуме не пожелал стащить с головы, — засмеялся, облизывая обметанные лихорадкой губы:

— Комиссарами пахнет. Провалиться мне — пахнет!

Его татарское произношение изобличало в нем жителя с Волги.

Ишбулды тоже засмеялся — и поманил пальцем бандита к себе, будто желая ему что-то показать вблизи или шепнуть.

Тот бросил шинель на пол, достал здоровой рукой из-за пояса наган и, подставив тонкий, со вздернутой мушкой ствол к заросшему щетиной подбородку Ишбулды, наклонился над столом…

Какое-то малое время они смотрели друг дружке в глаза, и бандит, ухмыляясь, стал тыкать стволом нагана в зубы Ишбулды, кровеня ему десны:

— Ну-у, комиссарская падаль… Ну-у!

Наверно, в рукаве держал Ишбулды свое любовно заточенное сапожное шило. Он внезапно воткнул его бандиту в горло на всю — в ладонь — длину. Тот, захлебываясь, захрипел, повалился на стол, а вбежавшие тут же его приятели от порога открыли стрельбу по Ишбулды. И до тех пор палили, пока сильное безногое тело, изрешеченное насквозь, не упало с лавки на липкий, в красных подтеках глинобитный пол.

Отцу, на коленях молившего аллаха, оплакивающего гордое безрассудство сына, бандиты проломили прикладом череп. Он затих рядом с сыном, которого очень жалел при жизни, уронив сейчас на него свою руку: будто бы, дотянувшись, обнял в последний миг.

Мать, в беспамятстве осевшую у стены, не тронули, сорвали только с ее головы старый теплый платок из овечьей шерсти. А шестилетнюю Лябибу не заметили на печке…

Под бабий вой банда с отяжелевшим обозом и пушчонкой на полозьях растворилась в густом мелькании снежных хлопьев. Она увезла с собой один труп, оставив в Кугарчи четыре. Оставила еще в нескольких семьях свой сифилис и во всех — ужас перед завтрашним днем. Что-то было у каждого, по крупицам сберегалось на зиму — и того не стало. Ложись — помирай. Не сегодня — так уж завтра точно… Кругом морозная стынь, бедствующая, разоренная военными сражениями, поборами и недородами земля.

Тимергали навесил сорванную с петель дверь, тихо похоронил отца с братом; разобрав ненужный теперь курятник, до пышущего жара натопил печь — теплом и всякими своими словами отогрел Лябибу, пообещав ей принести с поля живого пушистого зайца. Но мать оставалась безучастной к его заботе, ее помутненный рассудок существовал отныне сам по себе, отключенный от каких-либо человеческих обязанностей и тревог: с бессмысленными глазами сидела она на печной лежанке, баюкала, прижимая к себе, деревянную скалку, которой раньше раскатывала тесто для лапши.

Сколько ни думал Тимергали, как теперь жить, — никакого ясного утешительного ответа для себя не находил. Прежде думали за него отец и мать, он сам, слушаясь их, лишь помогал семье своей молодой физической силой… Но вот изнуренный отец через смерть обрел себе вечный отдых, мать превратилась в глупое дитя с тяжелым телом, надеяться не на кого, а жить, выходило, все равно как-то надо… В этом был весь ответ.

Как другие, он ловил в силки коченевших на морозе ворон и воробьев, пока всех, сколько было их в деревне, не съели; драл в лесу ильмовую кору, которую сушили, толкли в ступе и варили, не насыщаясь горькой бурдой, а лишь обманывая себя: бурда имела запах и густоту пищи, успокаивала раздираемые голодными судорогами кишки.

Стыли белые сугробы под белым небом, кружились белые тени, такие же бесплотные, призрачные, как люди в избах…

Мать, стаскивая с себя драную кофтенку, кутала в нее деревянную скалку; ее манили заунывные звуки метели, она убегала в поле, брела по снегам — и Тимергали догонял ее, насильно возвращал домой. А однажды ночью она незамеченной ушла в пургу — и та замела ее следы.

На ссохшемся же личике Лябибы остались одни большие, как два глубоких черных блюдца, глаза; она теперь больше походила не на ребенка, а на бледное, в прозелени растение, случайно выросшее в сырой холодной темноте, с робко вьющимися стебельками-веточками. Эти веточки обнимали шею Тимергали, и на самом дне ее мерцающих черных глаз он видел жесткий отсвет какой-то большой недетской тайны: будто сестричка в свои шесть лет понимала все лучше, чем он, но не могла ему ничего сказать — то ли сострадательно оберегала его, то ли держалась за эту тайну, как за последнюю свою силу посреди непонятного мира.

Он грел Лябибу своим дыханием и боялся потерять ее, потому что тогда уже не о ком было бы заботиться, некого было бы любить.

В мартовскую оттепель Тимергали все же подстерег овражного барсука, прервавшего спячку, чтоб смочить влажным снегом свое пересохшее нутро. Они долго сражались, в обнимку скатились на дно оврага, и, прежде чем Тимергали убил зверя, тот кривыми когтями вырвал у него клок мяса из плеча, до кости прокусил руку.