Эрнст Сафонов - Избранное

Измученный, подтекая кровью, Тимергали лежал в овраге, как в колодце, и солнце с повеселевшего неба протянуло ему туда свой яркий луч: по нему он выбрался сам и волоком вытащил барсука.

Барсук за время спячки отощал, кожа на его брюхе собралась рыхлыми складками, но весу в нем было не меньше пуда. Дома Тимергали освежевал его, разрубил тушу на части, немного припрятав впрок, а все остальное поставил варить в двух ведрах. На забытый мясной запах, густо потекший по деревне, стали протискиваться в избу изможденные до неузнаваемости их женского облика старые и нестарые женщины, золотушные безголосые дети, тощие, в свалявшейся шерсти старики. Дверь скрипела, впуская новых и новых людей… Оказывается, при вымерших, заваленных нетоптаным снегом улицах деревня, за малым исключением, продолжала терпеливо существовать, дожидаясь зеленой весенней травы.

Люди, обжигаясь, пили горячий бульон, смачно терзали цинготными деснами мясные кусочки, иные, поев, тут же забылись сном, другие блаженно и заискивающе улыбались бескровными улыбками, имея надежду после отдыха полакомиться еще, а один ребенок, словно что-то вспомнив, чего у него давно не было, стал переползать от женщины к женщине, копался в их лохмотьях, искал для себя полную молока материнскую грудь, но находил лишь морщинистую худобу тела. Тимергали горько наблюдал за всем этим печальным зрелищем, угнетенный мыслью, что он мало жил, мало видел и не знает, какой должна быть человеческая жизнь, а если она всегда такая — зачем на муку рожают детей?

Лябиба, лаская его пораненные руки, просительно шепнула:

— Не думай много, братик, а то уйдешь из дома, как наша мама… я боюсь.

Он пообещал ей больше так не думать.

Рябой, с вывороченными веками старик, обиженный тем, что ему не досталось густой, со дна добавки, просипел с упреком:

— Сын Мирзагита, твой отец остался мне должен меру гороха… Этот долг на тебе.

Но другие зашумели:

— Ступай вон!

— Ты сроду никому ничего не давал…

— Выбейте ему глаз палкой!

Старик, убоявшись народа, уполз за дверь.

А все еще долго сидели вместе, как одна семья.

И почти все дожили до весны.

Она была ранняя, с бурной водой, которая несла поверх себя солнечные брызги. Сразу установились жаркие дни, быстро сохнувшая почва исходила паром, в нем купалась, расправляла листочки, набухала растительная зелень, и птицы снова закружились над крышами деревни Кугарчи. Приехали сюда на подводах какие-то государственные, с сочувственными голосами люди, на каждый двор выдали под расписку семенной материал — по мешку картофельных клубней и по полмешка ячменного зерна. Это, дескать, помощь трудовой республики бедствующему крестьянству. Не ешьте, что выкроили для вас, а сейте, сажайте, чтоб было в домах хоть какое-то пропитание до лучшего светлого времени, когда окончательно замрет война и в полную силу можно будет заняться хозяйством для процветания народной жизни…

Таскали сохи на себе, ковыряли лопатами песок, спешили, чтоб не ушла влага с поля, потому что пекло сильно и ночами держалась сухая духота. Тимергали на своей семейной делянке управился в полнедели — и нанимался помогать в других деревнях, где платили за полный день работы разовым хозяйским обедом из постной похлебки без хлеба и десятью — двенадцатью картофелинами среднего размера. Лябиба всюду ездила на его плече как необременительный, ставший вроде бы даже необходимым довесок его жилистого тела.

Заложив в почву семена, стали ждать дождей, чтоб они дали завязь на полях, помогли бы скорее проклюнуться росткам. Но небо, как бы распираемое тяжелым накаленным воздухом, все дальше, выше отступало от поверхности земли, и редко набегавшие тучки взмывали в ту недосягаемую желтую высоту, сморщиваясь там и бесполезно высыхая. Низовой, по-звериному пластавшийся ветер нес с востока похожую на золу горячего костра пыль: она секла, обжигала листья на деревьях и те хилые всходы, что кое-как пробились наружу. Зеленое становилось бурым, затем вовсе обугливалось и рассыпалось в прах.

Проволоклись через деревню странники с отечными равнодушными лицами; сказали, что из-за Волги они, там везде великий мор, по реке мертвяки, как бревна, плывут, и слышно — вся круглая мировая земля охвачена этим голодным мором. Это, мол, ниспосланное свыше страдание всему разноязычному человечеству, чтобы люди впредь не воевали озверело и безрассудно многие годы подряд, опомнились бы и на очищенном пустынном месте начали бы новое человеческое размножение — уже в мире и согласии друг с другом…

На руках у прохожей старухи, умирая, корчился маленький мальчик с черным от горячки ртом; они унесли его с собой и, наверно, вскоре где-нибудь зарыли… Но в той крайней кугарчинской избе, где старуха отдыхала и поила хворого мальчика, через день впали в беспамятную горячку муж с женой и умерли, не приходя в сознание. Смертная синь не скрыла розовой сыпи на их телах. Тиф!

Земля от бесконечного зноя лопалась, зияла провалами и трещинами, и ночами было слышно, как стонали на глубине невидимые корни — от жажды, от того, что их растягивали и рвали смещавшиеся почвенные пласты.

Кугарчинцы, перетерпевшие долгую зиму, таяли теперь на выжженном своем песке как свечки. По мусульманскому обычаю мертвых должны хоронить мужчины, и с утра Тимергали со стариками обходил избы. В один день, запомнил он, было шестнадцать покойников. Из-за собственного бессилия копали ямы так, лишь бы нагрести сверху холмик, и не каждому из умерших свою могилу, а как придется. Все кругом, обесцветясь, стало серым. Суховейный ветер с серой пылью, серые, с облетевшей листвой деревья, серые лица усопших, серое небо с жестоким огненным шаром на нем, серая даль в неясной текучей мгле…

Потом перемерли один за другим старики — помощники в кладбищенской обязанности, у самого Тимергали опухли ноги, усохшая кожа гноилась и трескалась, как земля, — он больше не мог ходить по избам, стал беречь скудные остатки живого тепла в себе и в маленькой Лябибе. Варил в день по две картофелины из своего малого запаса, заработанного по весне в чужих деревнях. Хорошо, что от брата Ишбулды осталось кресало — стальная плашка с удобным кремнем и фитилем из трута: всегда можно было высечь искру, запалить огонь.

Заметил Тимергали, что Лябиба, сделав глоток-другой отвара, картошку не ест — с какой-то не малолетней, бабьей скорее, хитростью старается подсунуть кусочек ему, чтоб он незаметно съел его вместе со своим. Он стал ругать ее — и девочка зарыдала.

— Мой родненький братик, — говорила она, всхлипывая, обнимая по привычке его за шею прозрачными ручонками, — я боюсь, что ты умрешь, а я буду тогда одна на пустой земле…