Эрнст Сафонов - Избранное

Он утешал ее, думая, что надо им куда-то уходить, пока еще больные ноги передвигаются. Где-то за лесом, в детстве слышал от отца, есть горы, а в них прохладные пещеры, куда забегают на отдых дикие козы. Дойти бы до тех гор, поймать молочную козу, жить в прохладе каменного помещения…

Надо уходить!

Ночь заволакивала избу бледными сумерками, мягко царапался песок в наружные стены, будто живое существо, не имеющее зрения. В разбитое оконце тянуло смрадным, как с пепелища, воздухом.

На рассвете Тимергали проснулся оттого, что ему напекло бок. То полыхало изнутри жаром крошечное тельце Лябибы, прижавшейся к его бедру. Вздувшийся жалким бугорком ее живот и впадинки у рук и ног были в красных, с просяное зерно волдыриках. Девочка не звала, не стонала, не открывала своих больших темных глаз…

Два дня и две ночи носил он сестру на руках, умывал ее своими слезами, дышал ей в полуоткрытый ротик, громко говорил всякие слова, ласковые и сердитые, а на третью ночь, когда, склонившись, Молча, убито сидел над ней, она что-то прошептала.

— Что? — встрепенулся он. — Повтори! Открой тайну мне свою… сестра моя, Лябиба!

Детские губы снова зашевелились… Девочка бредила. Она просила зайца, пушистого и доброго, которого он ей когда-то обещал.

Тимергали увидел над дверью свою лохматую, сшитую им из шкуры побежденного барсука шапку, — сорвал ее с гвоздя и осторожно вложил в пальцы Лябибы. Девочка цепко ухватилась за пыльный, из жесткого меха, изъеденный молью и тараканами малахай — и скоро ушла навсегда…

Он хотел похоронить сестру и удалиться куда глаза глядят, но все в нем словно бы перегорело: тело не подчинялось желанию и разумному течению мыслей. Продолжал сидеть в жуткой пустоте вымершего пространства, и откуда-то издали, пробившись через толщу, пришла догадка: всей тайной шестилетней сестры было ее непосильное желание понять какую-то, полагающуюся ей от природы радость детства… Она чувствовала, что должна быть такая радость, и не знала, в чем и какая эта радость.

Тимергали заплакал от несправедливости устройства жизни, по-прежнему жалея сестру больше, чем себя, и что было дальше — проходило как в полусне.

То ли утром, то ли через много дней в избу протиснулся высокий чужедальний старик в грязной чалме и долгополом драном халате. «Вся деревня пустая, а ты сохранился?» — удивленно проговорил он и, достав из-за пазухи намазлык [38] Намазлык — молитвенный коврик. , расстелив его, стал молиться. Его узкая тень металась по стене.

После этого старик, назвавшийся хазретом [39] Хазрет — духовное лицо. из разрушенного войной медресе, отыскал в тряпье под лавкой оставшиеся клубни картофеля — и, обрадовавшись, принялся варить их. Не все сразу, а разделив на три-четыре маленькие кучки.

Они поели вместе и, когда старик снова помолился, отнесли на кладбище Лябибу.

Много могил там было разрыто дикими зверями…

Хазрет тоже еле передвигал ноги, то и дело присаживался на корточки прямо на дороге: его желудок разучился держать даже самую мизерную пищу.

Запомнилось Тимергали: они опять варили картошку, теперь последнюю, старик молился, день сменялся ночью, время текло мимо них…

Потом пришла невыносимая мука голода: от режущих спазм в кишках, выворачивающих наизнанку живот, они стонали и катались по полу.

Кое-как выбравшись наружу, Тимергали увидел близко перед собой в дрожании солнечного марева какую-то странную белую птицу с длинной, потерявшей перья шеей, горбатыми, бессильно опущенными крыльями. Она утомленно сидела на песчаной горке.

Он взял в дрожащую руку камень, долго прицеливался, боясь одного — чтобы не промахнуться и чтобы птица не улетела, пока он прицелится… Но та спокойно глядела на него розовым глазом, будто не понимая опасности.

Нет, не промахнулся Тимергали: острый камень угодил птице в грудь — и, переломившись голой шеей, она распростерлась на грязном песке.

Тимергали, отдавший удару все крохи своей утерянной силы, никак не мог отдышаться, глаза заволакивались жгучим дымом. И сквозь дымную пелену все же разглядел, как подобрался к поверженной птице хазрет, потащил, озираясь, ее куда-то за собой…

Он пошел за ним — и язык не слушался, чтобы крикнуть, сказать. Догнал старика, уцепился за волочившуюся по земле птичью голову, удерживая ее в сжатом кулаке, а старик тянул птицу за чешуйчатые ноги к себе. Тимергали, упираясь, удерживал — хазрет тянул… Внезапно тонкая шея птицы лопнула подобно гнилой веревке — и оба они повалились на спину. У Тимергали в кулаке остался корявый узелок птичьей головы с обрывком шеи, у хазрета — вся птица.

Хазрет торопливо отполз и жадно приник стариковскими губами к зиявшей краснотой ране на птичьем теле… Напившись, он поднялся и медленно пошел по закаменевшей, в трещинах песчаной равнине, не оглядываясь и по-прежнему волоча птицу за собой.

А Тимергали лежал, и пылавшее злым огнем солнце жарило его, как какую-нибудь случайно придавленную сапогом ящерицу, о которой никто никогда не вспомнит.

И он сгорел бы, не наткнись на него завернувший с тракта в Кугарчи помощник окружного продкомиссара. Этот пожилой, израненный на фронтах человек из уфимских рабочих-кожевников, по фамилии Цветков, был послан своим начальником обследовать дальние районы — с тем чтобы доложить в центр о подлинных размерах ужасного, от засухи и голода, бедствия.

Вместе с Цветковым в тачанке, запряженной парой, находился военврач кавалерийской дивизии, прикомандированный на срок поездки к слабо владевшему грамотой помощнику продкомиссара в качестве ученого специалиста по своей, медицинской, и статистической части. На докторском сундучке в тачанке сидела, кутаясь в перемазанный йодом белый халат, девочка лет четырнадцати-пятнадцати по имени Бибинур. Цветков со своим спутником четыре дня назад нашли ее в лесной деревеньке посреди умерших — отпоили сладким горячим чаем, взяли с собой, чтоб по пути пристроить в какой-нибудь семье или довезти до города. Девочка медленно приходила в себя: она побывала в царстве мертвых, считала себя тоже умершей — и теперь хотела понять, почему все-таки ее глаза снова видят и кто ее отдал этим незнакомым мужчинам, которые хорошо с ней обращаются и дают поесть…

Военврач Боголюбов по деду и отцу происходил из крещеных казанских татар. Когда он бывал доволен жизнью или просто спокоен, то не помнил о своем татарском происхождении; когда же что-то его раздражало, существовавший вокруг порядок или что-то вообще, он, ожесточаясь в душе, чувствовал себя «иноверцем», обижаемым или, по крайней мере, недооцениваемым «европейцами». И хоть, как человек образованный, с университетским дипломом, доктор понимал, что это глупо, никому нет дела до его родословной и она у него не хуже, чем у других, мутная волна раздражения и непонятной обиды брала верх… И сейчас, когда они ехали, он косился на небритую, запавшую щеку помощника продкомиссара, бубняще говорил: