Эрнст Сафонов - Избранное

«Лесники, может? — обеспокоился Тимергали. — Или эти… шпана дорожная, а?! Однако тот вон, старый весь, глаза тихие, при должностном инструменте… лесники, кто ж еще!»

Тот, что помоложе, подошел вплотную, а пожилой вроде б загораживал дорогу, а вроде б и нет — остановился перед мордой лошади, ждал.

— Здравствуй, абый, — улыбаясь, проговорил молодой. — Слышим, едет кто-то… А у нас табачок кончился. Не заживемся закурить? Угости, абый.

Шмыгал насморочно вздернутым носом, и улыбка просительная — со смущением — была.

«Мариец, — отметил про себя Тимергали, — а старшой — из татар, видать…»

— Закурить можно, — отозвался он, полез в правый карман своих трепаных «комсоставских» галифе.

— Зерно, абый, везешь, — как бы между прочим обронил молодой, кивая на мешки.

Тимергали промолчал, выдирая запутавшийся кисет с махоркой из узкого кармана.

И успел отчетливо уловить момент, как из черного шинельного рукава в пальцы молодого ловко выскользнул круглый железный обрубок, наподобие полуметрового обрезка лома, — и это железо со страшной силой обрушилось на его голову.

Белый огонь полыхнул в нем, разрывая тело на части.

«Убили», — пронеслось в сознании, и в то же время он как бы даже удивился, что его, Тимергали, можно убить…

От второго удара боли не было — лишь белое пламя взметнулось выше и где-то на высоте погасло.

А дальше — мрак.

То ли напуганная Илдуз понесла и он вылетел из тарантаса, то ли его сбросили, но очнулся он в грязной луже на дне оврага.

Липкая грязь, липкая кровь, раскалывающаяся, словно в нее всадили острый клин, голова… Светлое небо наверху с плывущими облаками, и быстрый шепелявый лепет стекающего по склону ручья…

Правая рука, застрявшая в кармане, сжимала кисет…

«Покурили!»

Шапки не было, слетела, скорее всего, при падении, однако это она смягчила удар. Бибинур для тепла обшила ее изнутри в несколько слоев лоскутами от своей износившейся плюшевой жакетки…

«Сволочи… Я вас найду… Не подохну — найду!»

Облака на небе плясали, сталкиваясь и стремительно разлетаясь…

Тимергали сел, осторожно щупал голову; под спутанными, слипшимися в загустевшей крови волосами наткнулся пальцами на живой, пульсирующий горячим рубец и, содрогнувшись, отдернул руку… Задрал подол гимнастерки, отполосовал от нижней рубахи длинный кусок на повязку — кое-как замотал им рану и вокруг нее.

Сидел, борясь с сонливостью.

А потом долго и упрямо лез по скользкому, в оползнях овражному склону вверх, на дорогу.

Стволы сосен оранжево светились в солнечных лучах: было еще далеко до темна, часа четыре или около того.

Поднял Тимергали суковатую палку и, опираясь на нее, побрел…

И сколько-то шел, пока дорога не вывела из сосняка на полевой неоглядный простор; овраг постепенно измельчал и тоже остался позади.

Заметил Тимергали, что вслед за ним ходко, сокращая расстояние, идет какой-то человек.

Вначале меж ними было полтора-два километра, затем — все меньше-меньше… И, оглянувшись, Тимергали вскоре различил, что это кто-то из военных — из армии, возможно, домой возвращающийся. По нездоровью, как сам он был демобилизован, а может, в отпуск служивого отпустили — за какое-нибудь воинское отличие.

Тимергали остановился, поджидая…

Путник приближался. Полы его длинной шинели, чтобы не захлюстать грязью, были бережливо забраны под поясной ремень, на голове у него красовался кожаный, с защитными валиками танкистский шлем, за спиной нес он вещмешок. Черно выделялась на лице широкая полоска усов.

Он, когда они были уже близко друг от друга, пораженный, наверно, видом Тимергали, сбавив шаг, крикнул:

— Что с тобой, товарищ?

И Тимергали узнал: это же односельчанин, тоже байтирякский, их колхоза имени Парижской коммуны человек — Карим Рахматуллин! Вот только густые и жесткие, как щетка, усы над губой… Нет, не ошибается: он!

Но тут и Карим, вглядевшись, удивленно руками взмахнул:

— Никак ты, Тимергали?!

— Я, дорогой Карим, я…

— Албасты! [48] Албасты — ужас. У вас здесь война, бои идут? Кто тебя так отделал?

— Нашлись.

— Идти можешь?

— Иду вот…

— Ой-е-ей! А я с парохода на суфияновской пристани сошел — мне говорят: не успел ты, солдат, была байтирякская подвода…

— Это я был.

— Э-э! Ну, земляк, встреча… Давай-ка взгляну, что там у тебя под тряпкой, какое ранение…

Присвистнул Карим, осмотрев его разбитую голову. Достал из вещмешка солдатскую фляжку, а в ней спирт был, промыл рану и для поддержки ослабшего организма и как бы за встречу выпить дал из алюминиевой чарочки. Сам тоже выпил. Байковой портяночной материи не пожалел, что тоже нашлась у него в мешке: умело обмотал голову Тимергали, будто чалму накрутил. Сразу покойнее стало голове и теплее.

Пошли вместе.

Карим нетерпеливо выспрашивал про байтирякскую жизнь, про знакомых и соседей, кто из мужчин уцелел на войне, а кто погиб, и, покашляв в кулак, смущенно спросил про жену свою Сарвар: всем тяжело, всем досталось, и разное случается — а как она, Сарвар, если со стороны, чужим глазом, взглянуть? Сын Гариф как?

Тимергали успокоил: Сарвар — женщина самостоятельная, работящая, корову сохранила, и в самое голодное время, как ни подбивались к ней насчет гармони — мешок муки предлагали за нее, — не продала. Муж, дескать, на фронт уходил — на гармони играл, вернется — тоже на этой гармони сыграет. Не подступайтесь и не просите!

Карим обрадованно засмеялся, расправил пальцем усы.

— И сын у тебя, Гариф твой, мальчик ловкий, с умом, — похвалил Тимергали. — Ему двенадцать, а он не хуже стариков ложки из липы режет, инвалиду-скупщику продает… матери подмога! В клубе сводки Информбюро вслух читает.

Снова Карим засмеялся, взблескивая из-под черноты усов крупными белыми зубами. Но тут же схватился за грудь, захлебываясь надсадным кашлем. И тяжко, мучительно трясло его — лицо побагровело, лоб испарина покрыла, Карим сгибался, приседал, не в силах совладать с этим сухим, раздиравшим нутро кашлем… «Эге, — подумал Тимергали, тронутый жалостью. — Война, браток, нас не убила — пометила крепко. Вроде меня ты…» И своя желудочная боль ноюще отозвалась из глубины, словно дано ей было услышать и почувствовать чужую.

Отдышавшись, Карим сказал:

— Осколок во мне. Другие вырезали, а этот доктора трогать не стали. Нельзя, говорят, живи пока с ним. А он — кусается! — Легонько хлопнул по спине: — Как башка, земляк?

— Терпимо.

Краски неба тускнели, день увядал, и на покатые поля ложились легкие тени.

Вязкое дорожное месиво хлюпало под сапогами.

Говорили о том, кто из них где воевал, чего поняли там, на войне, и неуходяще билась в Тимергали мысль: где кобылу и зерно искать? Куда поедешь с милицией, на ночь глядя-то? А завтра его прокурор спросит…