Эрнст Сафонов - Избранное

— А вернулся — другое теперь: работа… работа…

— Когда мы ее, работу, боялись? А в этом или не повезло нам: откуда вернулись-то!

— Лошадь бы найти.

— Не скучай, брат, на хвосте мы у них. Достанем!

Тимергали головой покачал:

— И спасибо тебе, брат, и неловко мне перед тобой. Клянусь, неловко. Втравил тебя в эту заботу… Шел бы ты домой — я же вот на пути твоем…

— Брось, — Карим хмыкнул и весело, как умел он это делать, подмигнул: — Ты мне, председатель, погоди, трудодень еще за это запишешь… Нет, сразу три!

— Пять!

— И порядок в танковых частях! Не переживай. — Засмеялся. — А Гариф мой, сорванец, ложки, говоришь, строгает?

— Да какие хорошие ложки! Сам его ложкой ем.

— Отцу-то, думаю, выстрогает тоже…

— Еще бы! Припас уже, наверно.

— А школа работает, учатся дети?

— Тут строго… смотрим, чтоб учились.

— Это вот очень правильно…

Так они — обо всем — разговаривали, быстро опустошив банку с тушенкой и съев хлеб. На том пятачке, где сидели под кустом, подогнув нижние ветки под себя, остались вмятины от их сапог и консервная жестянка. (Возвращаясь по этой же дороге, Тимергали в плывущем свете луны четко увидит все это — и пустую, тускло мерцавшую банку, и резкие отпечатки округлых каблуков…)

И опять держались за след, как за веревочку, — тянул он их за собой.

Юламановка тоже осталась в стороне — километрах в пяти. Началось сырое и бездорожное мелколесье с чахлыми березками и осинами.

Карима вновь прихватил нутряной кашель. Он держался за тонкий ствол березки, и она дергалась и билась вместе с ним…

Теперь приходилось остерегаться — место было глухое. Шли, хоронясь за деревьями. Смеркалось. Из-под ног курился слабый туман, сгущался, заполняя лесок сизой мглистой дымкой.

— Логово шайтанов здесь, — пробурчал Карим. — Птиц — и тех не слыхать.

— Какие птицы вдали от жилья!

— Есть такие — лесные…

И внезапно совсем невдалеке раздалось конское ржанье.

Илдуз!

Прошли метров двести — триста уже наугад, не различая следа, — засветился во мгле огонек.

Ступали тихо, как в разведке: чтобы не плескалось под ногами, ветка не хрустнула…

Обозначились очертания кривобокой, со сползшей крышей избушки, или, пожалуй, амбара, через дырявые стены которого струился неровный красноватый свет.

Илдуз, распряженная, со снятым хомутом, была привязана за повод к тарантасу.

Заскрипела дверь, кто-то выглянул из нее, прислушался — и снова ушел внутрь. Дверь не притянул: падал из нее узкий светящийся прямоугольник… Илдуз перебирала ногами, вскидывала голову, тревожно всхрапывала.

— Ты рывком растворяешь дверь, даешь мне вскочить — и сам следом! — прошептал Карим, стянув с плеч лямки вещмешка. — Не теряться… Ну… бегом!

И они рванулись вперед.

И получилось, как было задумано.

— Руки вверх, курвы! — закричал Карим, — Ни с места!

Застигли врасплох: молодой — в черной шинели со светлыми пуговицами — скреб ложкой в чугунке; пожилой держал над огнем, голенищем вниз, сапоги. Маленький костерок почти бездымно горел на железном листе, обложенный вокруг камнями.

Сапоги выпали из рук пожилого, один из них угодил на угли, взбив крутящееся облачко горячей золы и огненных искр.

Тимергали, сжимавший палку, встретился взглядом с молодым — и глаза того потерянно метнулись туда-сюда… Однако, не увидев серьезного оружия у них, он ощерил мелкие зубы в трусливо-нагловатой усмешке, произнес, медленно опуская руки:

— Чего пугаете, мужики…

— Руки! — крикнул Карим.

Тот не опустил их совсем и уже не приподнял, как были: остались они вздернутыми на уровне груди.

Здесь, как считает Тимергали, который тысячу раз потом восстанавливал все в памяти, дали они с Каримом промашку.

Замешкались.

Надо было этих уложить ничком на пол, скрутить руки за спиной…

Надо было, во всяком случае, делать что-то не так…

А они замешкались!

В наступившей тишине со свистком — плохой грудью — дышал пожилой.

Прохрипел он:

— Сапог…

От сапога, упавшего на угли, струился едкий дым. Тлело голенище.

Карим бросил:

— Вяжи того!

Кивком — на пожилого.

Носком своего сапога выбил из костерка горевший. Тимергали шагнул к пожилому:

— Тихо-о!

И вот тут то молодой, как мгновенно обретшая силу пружина, взметнулся телом, очутившись — из своего сидячего положения — на ногах; молниеносным ударом головы в живот сбил Карима на землю.

Карим, падая, успел схватить бандита за шинельную полу, рванул на себя — и отлетел к стенке.

Тимергали бросился на помощь Кариму — и они сцепились с молодым, яростно выламывая друг другу руки.

Все — миг, все это — секунды…

Пистолетный выстрел прозвучал сухо, резким хлопком.

И в сознании Тимергали запечатлелось, как, словно бы из другой, неизвестной ему жизни, увиденное, может, в кино:

…подламываясь в коленях, снова падает наземь Карим — медленно, с застывшим изумлением на лице;

…в вытянутой руке пожилого — цепко зажатый костлявыми пальцами черный тупорылый пистолет;

…рухнувший Карим, судорожно дергающиеся его ноги;

…скачок пожилого к дверному проему.

И молодой, поднырнув под локтем Тимергали, — туда же…

Он, Тимергали, настигая молодого, — следом…

Снаружи, из-за порога, навстречу — кинжальная вспышечка огня. Пожилой, убегая в сумрак леса, оглянувшись, выстрелил в дверной провал, загороженный фигурами…

Под руками Тимергали со сдавленным всхлипом грузно пошло вниз тело молодого.

Пущенная наугад, в страхе, пуля пробила ему лоб над правой бровью, застряв в голове. (Тимергали увидит это после — небольшую дырочку, тупо вдавившую по краям черепную кость, с сочившейся из нее сукровицей…)

Очумело билась у тарантаса привязанная Илдуз, ее громкое ржание глохло в непроглядности вечернего тумана.

Тимергали на четвереньках подполз к недвижному Кариму, в слабых багровых отблесках угасающих углей перевернул его на спину — и ощутил мертвую неподатливость остывающего тела. Воротник шинели густо набух кровью. Рана была на шее, и, как потом выяснится, пустяковая была бы рана, почти касательная, не перебей пуля сонной артерии.

Тимергали притиснул кулаки к вискам, дикий клекот рвался из его горла, сотрясая спину…

Пусто и холодно стало в нем, будто из тела душу вынули.

Вяло перешагнув через распростертый у двери труп мордатого, пошел к тарантасу, поставил Илдуз в оглобли, запряг… Пощупал зерно: под отсыревшей мешковиной оно было холодным и твердым.

Стоял, задыхаясь.

Потом вернулся…

Непослушное, тяжелое тело Карима вынес на руках перед собой; осторожно, словно больного, оберегая от излишних толчков, уложил его на мешках. Не забыл — в кустах отыскал солдатский сидор Карима.