Эрнст Сафонов - Избранное

Переходили мелкую лощину, и вдруг увидел Тимергали, что пересекает ее наискось вдавленный в желтизну жухлой прошлогодней травы тележный след… И не просто тележный — от его тарантаса! Уж ему-то не спутать… На заднем колесе железный обод сместился в сторону, край его неровно загнулся, оставляет на земле рваную волнистую строчку. И вот она, эта строчка!

Разглядывал, наклонившись, Тимергали, и от возбуждения зубы друг о дружку стучали… Подкову с правой передней ноги Илдуз — с загнутым колечком гвоздем — признал.

След из лощины тянулся через рыхлую залежь, теряясь вдали. Скорее всего, грабители, боясь встреч на дороге, сокращая расстояние, подались в сторону деревень Аканеево и Юламановка.

— Ну, парень, — сглатывая ком в горле, выдавил из себя Тимергали, — мне туда! — и махнул рукой по направлению следа. Добавил: — Ищи потом ветра в поле… а пока горячо!

Карим, щурясь, спросил:

— А меня не зовешь с собой?

— Рад бы, — смутившись и с надеждой в голосе отозвался Тимергали. — Да ведь как просить? К семье ты идешь… понимаю. У тебя свое, у меня свое…

— Все дела наши, человеческие. — Карим стянул кожаный шлем с головы; стоял, широко расставив ноги, подставляя сухощавое лицо наплывам ветерка. — Найдем, Тимергали, лошадь — домой на ней приедем!

И первым размашисто зашагал вдоль следа…

С залежи, вогнавшей их в пот, след вывел на узкий озимый клин с тощими, редкими зелеными всходами, а дальше побежал краем поля, прижимаясь к кустам молодого орешника. Заросли то и дело обрывались большими прогалинами — след петлял по ним, они теряли его и вновь разыскивали. Совсем свежими были отпечатки копыт и колесный прочерк на влажной весенней земле: прошло всего каких-нибудь четыре-пять часов… В Аканееве и Юламановке обязательно заметят, проезжали мимо на тарантасе такие люди или нет. Если не проезжали, придется искать в юламановском лесу, где-нибудь на дальних хуторах.

Карим покашливал, но легонько, и балагурил, вспоминая всякие смешные госпитальные истории. Несколько раз, вроде бы между прочим, назвал себя старшим сержантом, хотя Тимергали без этого, как только встретились, приметил, конечно, его сержантские нашивки на погонах.

— …И подходит она, строгая такая, губки бантиком: «Раздевайтесь, товарищ гвардии старший сержант, вы теперь ранбольной палаты семнадцать на втором этаже…»

Смеялись.

Но Тимергали был как курок на взводе, и у Карима лукавые коричневые глаза оставались напряженно суженными, чутко вглядывались в даль.

(Сейчас, на старости лет, Тимергали Мирзагитович, когда приходится ему разговаривать с сыном Карима — колхозным председателем Гарифом Каримовичем Рахматуллиным, видит у того такие же — с лукавинкой и одновременно пытливо напряженные, до смущающей собеседника жесткости в них — глаза… Он видит эти глаза — и отводит свои, хотя, поразмыслить, причины к этому нет.)

Небо меж тем заполнялось волглой серостью, которая растворялась в воздухе, сгущая и затемняя его. Теперь они продвигались пересохшим болотом: пружинили под ногами кочки, утробно вздыхала под подошвами торфянистая почва. Колеса местами глубоко вязли в ней, и эти узкие вмятины затягивала ржавая водица.

— Однако я не в пехоте служил, — отдуваясь, сказал Карим, — с непривычки притомиться можно…

— Вернемся?

— Где же Аканеево?

— Обогнули они Аканеево. Во-он за тем леском деревня осталась.

— Ты-то как?

— А чего — иду!

— Перекусим тогда давай, Тимергали…

Из заплечного своего мешка извлек Карим полбуханки хлеба и банку тушенки.

— Свиная. Ешь?

— Забыл уж, как от еды отказываются.

— Ну-ну. А нашим старикам дай — умрут, а не станут свинину есть. Да?

— Было когда-то…

Вытянул Карим из-за голенища солдатскую самоделку — нож с наборной ручкой; вскрыл им банку. В каждой роте находились умельцы делать такие ножи из крепкой стали, незаменимые во фронтовом обиходе. Тимергали сам имел такой, да в госпитале заиграли. Посоветовал:

— Пойдем — финку-то в карман положи, поближе… Нас ведь тоже не с пустыми руками встретят! Хоть припугнуть…

— Я им, фашистам, во́! — И Карим, оторвавшись от еды, показал свой увесистый кулак. — Долбану промеж рогов — не вякнут! — Прожевав, снова сказал: — Мы битые, войной тертые — нас пусть боятся, а не мы их. — Подбодрил: — Другого б так, как тебя, по котелку тюкнули — мозги потекли б. А ты очухался — и не в кусты, не о себе думаешь… о колхозе! Я, брат, сам из таких: случилось что — до конца дойди и не оглядывайся, чтоб душа понапрасну оглядками не мутилась… Комбат Зворыкин, бывало, чуть что: «Гвардии старшего сержанта Рахматуллина ко мне!» Не подумай — хвалюсь будто. А этих… прищемим!

— Я помню, как до войны на сабантуе ты брал первые места на скачках… И боролся сильно.

— В тот год, перед самой войной, одноглазому Шамилю уступил. Нога подвернулась…

— Бывает.

— До сих пор обидно! Нога подвернулась, а он насел. Но тоже он, Шамиль, не из последних… да?

— Тоже… Он до меня в председателях был. И нет его уже.

— А что с ним?!

— Что со всеми бывает, когда смерть позовет? Перед весной через реку ехал он — конь провалился, под лед пошел. Как там, на реке, было — никто не видел. Однако Шамиль коня вытащил…

— Упрется если — гора!

— Упирался, видно, сильнее некуда — глаз у него здоровый от натуги лопнул, вытек. Слепого конь его примчал. Слепого да в обледенелой одежде, как в скорлупе. Кто говорит — от простуды, кто говорит — тосковал он очень, что ослеп, от тоски… но вскоре помер Шамиль.

— Молодой — и не на фронте… а выбыл из жизни!

— Долго ли…

Карим вздохнул — и тут же его лицо осветилось добрым воспоминанием, заговорил он с прежним оживлением:

— За годы войны, в сороковом, как хлеб на трудодни развозили… не забыл? Он, Шамиль, с красным флагом на передней подводе ехал. От дома к дому тот обоз двигался. Мне во двор на двух возах заработанное доставили… Гармонь была — я патефон купил. Давай, Сарвар, жене говорю, культурную городскую музыку на пластинках слушать… И велосипед купил!

— Как у директора школы…

— Вот-вот! А Сарвар себе отрезов на платья накупила и туфли на каблуках с блестящими пряжками. На фронте мне эти пряжки снились! И куда столько хлеба девать было? Все мы тогда продавали, мешками его на базар везли… И ты — да?

— Ну! С тобой же вместе на базар ездил… забыл, вижу!

— Не-ет… Пиво в ларьке пили. Я тогда первый раз попробовал, что это такое, пиво! В Суфияновку ездили — да?

— Ну!

— Эх, землячок, жить-то в своем колхозе хорошо ведь начали… Сволочь эта, Гитлер, какая только сука его родила… вывернулся на нашу голову!

— Теперь вот куда что делось… как после пожара…

— Ты же сам солдатом был, видел, какой это пожар — война! В глазах — заснешь лишь — огонь… огонь…