Алексей Кожевников - Том 2. Брат океана. Живая вода

Авдоня и сам не знал, как уезжает — совсем или на побывку. Дело было так. В городе пустили четвертый лесопильный завод, ручная пилка стала не нужна, и Авдонина артель разошлась по другим работам: в плотники, на завод, в гараж, на биржу. Авдоня решил сперва отгулять отпуск, — у него накопилось три месяца, — и потом уже думать, становиться ли еще на работу или остаться в деревне, сесть у ворот на лавочку взамен умершего деда Андрюши и рассказывать про Игарку.

Пароход отошел весело. Молодежь перекликалась песнями:

«Мы Игарку очень любим, очень уважаем, — запевали на пароходе, а на берегу подхватывали: — Каждый день по кораблю лесом нагружаем».

— Вы не переженитесь без меня, погодите! — вдруг закричал своим парням Авдоня. — Я приеду сватать.

Коровин писал тросточкой по воздуху: «Жду в гости!»

Проводив пароход, Василий с Маришей пошли к лодкам. Домой не хотелось, и они решили съездить за протоку на остров, куда давно звала Христина, за гвоздикой и астрами.

Иван Черных задумчиво глядел в даль реки, где и пароходный дым уже давно скрылся.

— Ты кого выглядываешь? — спросил Ивана Василий.

— Никого, на Енисей гляжу. Все волнится, и в ветер волнится, и ветру нету — все равно волнится.

Они съездили на остров, а Иван все стоял. Принимая лодку, он сказал, как бы между прочим:

— У меня вчерась внук родился. — И прибавил, помедлив: — Будет милость — зайдите! Секлетинья Павловна обрадуется.

Мариша разделила цветы на два букета, один передала Василию, с другим ушла в дом, где жила Секлетка.

Василий остался на улице.

«Почему же пять? Не больше, не меньше, а пять? — думал Василий и считал: — В Северный Ледовитый океан, в Атлантический… Верно, пять».

— И везет же тебе!.. То пошлют в дебри: «Сей там пшеницу», то — на болота: «Разводи скот», теперь вот — на пустырь: «Делай из него рай», — с грустной усмешкой сказала Нина Григорьевна, когда поезд вошел в хакасские степи.

— И в самом деле, везет, — отозвался Степан Прокофьевич, радостно вспоминая, что за свою жизнь немало медвежьих углов, старых лесосек, гнилых топей превратил в поля и сенокосы.

Степан Прокофьевич Лутонин лет двадцать работал в совхозах, сначала рядовым трактористом, потом бригадиром, начальником гаражей, ремонтно-механических мастерских, а последнее время директором. В войну, на фронте, он служил в отделе снабжения пехотной дивизии — опять машины, мастерские, копи, заготовки, перевозки.

Много разных мест довелось ему узнать — Центральную Россию, Урал, Поволжье, Украину, Белоруссию и заграницу… Теперь после демобилизации его направили на Енисей — в Хакассию.

…К девяти часам Степан Прокофьевич пришел в Дом Советов на прием к инструктору сельскохозяйственного отдела обкома партии — Доможакову. В коридоре перед кабинетом Доможакова стояло и прохаживалось с десяток посетителей. Все они — мужчины и женщины, самые разные по одежде, осанке, возрасту, имели одинаково загорелые, обветренные лица. Лутонин решил, что эти люди трудятся на полях, и сказал:

— Здравствуйте, товарищи посевники!

Двое-трое отозвались ему, другие молча кивнули. Выражая общий интерес, один из посетителей спросил:

— А вы где работаете?

По внешности Лутонина — прямой, подтянутый, ходит размеренно, твердо, защитную офицерскую форму, хотя она и без знаков различия, носит в уставной воинской строгости — можно было угадать только одно, что он недавно прибыл из армии.

— Пока нигде. Жду назначения.

— По какой части?

— По хозяйственной, — и Степан Прокофьевич начал расспрашивать, что сеют в Хакассии, каковы урожаи.

Хвалили землю: добрая; бранили климат: неровен, сух.

Пришел Доможаков, по-граждански одетый, задумчиво спокойный человек лет сорока пяти. Он окинул всех внимательным взглядом и сказал Степану Прокофьевичу:

— Прошу! — затем в сторону других, объясняя такое исключение: — Товарищ — приезжий.

Кабинет Доможакова на третьем этаже. Из его окон, точно с самолета, видно половину областного города, за уличными строениями — слияние главнейших рек Хакассии: Абакана и Енисея, широкую степь и далекую неровную грань ее — горы, в тот весенний день льдисто синие, как зимняя ночь.

Доможаков молча перелистывал какие-то бумаги и время от времени будто ненароком взглядывал на Лутонина, который сидел против него через стол. Коренастый, плечистый, широкогрудый, с большой крутолобой головой, с мускулистым лицом и сухим горбоватым носом. «Сильный человек, — подумал Доможаков. — Что положить на его плечи?»

Накануне был разговор с секретарем обкома партии; он предложил Лутонину на выбор несколько совхозов, конный завод и машинно-тракторную станцию.

— Ну, как? — Доможаков отодвинул бумаги. — Выбрали?

Степан Прокофьевич назвал зерновой совхоз; но Доможакову хотелось, чтобы он принял конный завод, директор которого — Застреха — считался временным и настойчиво добивался возвращения на свое прежнее место.

— Я все-таки скорее зерновик, чем коневод, — сказал Степан Прокофьевич.

— Это не повредит делу. Там как раз нужен коневод и зерновик: на заводе есть посевы.

Лутонин больше не стал отказываться. Тогда Доможаков вызвал по телефону уполномоченного межобластного треста конных заводов Рубцевича. В ожидании его Доможаков расспрашивал Лутонина, бывал ли он прежде в Хакассии, нравится ли ему здесь.

— Не бывал. Пока впечатление неопределенное, еще не успел вглядеться.

— Полюбите, — уверенно сказал Доможаков. — Скоро жалеть станете, что не приехали к нам раньше.

— Я не против такой жалости. С ной жить и работать — одно удовольствие.

На столе перед Доможаковым лежала стопка брошюр. Он взял верхнюю, повернул ее к Степану Прокофьевичу заглавием «Постановление Пленума ЦК ВКП(б) о мерах подъема сельского хозяйства в послевоенный период» и спросил, знаком ли он с этим документом.

— Знаком, но не изучал как полагается сельскохозяйственному работнику.

Вручив Лутонину брошюру, Доможаков снова заговорил о Хакассии. Страна огромных природных богатств: плодороднейшие степи, рыбные озера, полноводные реки, рудные горы… Но многое из этого совсем не включено еще в хозяйственный оборот. Половина области пока — только зрелище для туристов, да и те бывают редко.

Размашисто вошел очень высокий и очень худой Рубцевич, в коричневом пальто нараспашку, и заговорил прямо от двери: