Алексей Кожевников - Том 2. Брат океана. Живая вода

— Кое-как вырвался. Но сегодня я не уйду от вас один. Я вижу, сколько валит к вам народу, а вы мне только завтраки… — и, смеясь, погрозился. — Вот поставлю около своей конторы баррикаду и всех заверну к себе.

Его контора была невдалеке от Дома Советов.

— Можете не ставить. — Доможаков кивнул на Лутонина: — Директор совхоза. Обком направляет товарища в вашу систему.

— Зерновик? Животновод? — спросил Рубцевич.

— И то и другое понемножку, — ответил Лутонин.

— Все равно, милый друг. — Рубцевич протянул ему руку, потом взял Лутонина за локоть, точно боясь, что человек вдруг заупрямится, и сразу повел к выходу: — Будете директором Белозерского конного завода. Замечательное местечко!

Доможаков шел с другой стороны и говорил Лутонину еще раз в напутствие:

— Помните, от вас нужны добрые кони и хлеб.

Открыв дверь, он обратился к ожидающим приема:

— Все, кто с посевной, входите!

Когда дело касалось общего вопроса, он считал такие массовые приемы лучше одиночных: тут отстающие учатся у передовиков, что говоришь одному — наматывают на ус все, похвалы и упреки при свидетелях действуют сильней.

Выйдя из конторы Рубцевича, Лутонин остановился и долго глядел вдоль улицы в степь. Где-то там, скрытое холмами, — озеро Белое, вокруг него триста тысяч гектаров пастбищ, сенокосов, пашен, тысячи коней, коров, быков, овец. Лутонин управлял не малыми хозяйствами, но такого не знавал еще, и забота физически ощутимым грузом легла ему на плечи. Он сильно встряхнул ими, как прилаживают поудобней тяжелую кладь, и пошел к заезжей квартире конного завода, где ждала его машина.

Из-за угла хлынула высокая темная волна и, расплеснувшись во всю ширь улицы, покатилась навстречу Лутонину. Не сразу распознал он, что это — табун годовалых жеребят. Они были тощие, лохматые, как нестриженые бараны, и все одинаковой буро-землистой масти. Эта неприглядная масть была не от природы, жеребята приобрели ее в пути: они много раз перебирались бродом через реки, затем мокрыми шли по пыльным дорогам, и природное яркое разномастье скрылось под коркой грязи.

Впереди табуна ехали два всадника в плащах того же землистого цвета и кричали охрипшими голосами, чтобы закрывали ворота. Степан Прокофьевич, видя, что жеребята забегают во дворы, решил помочь табунщикам — начал отступать перед табуном, прикрывая распахнутые ворота и калитки. Так он вернулся на площадь, к Дому Советов.

Жеребята, напуганные теснотой города, очутившись на просторе площади, стали кидаться из стороны в сторону — полыхаться, как говорят табунщики. Помощников, вроде Лутонина, нашлось много, и они все прибывали, но действовали вразнобой, и сколь ни ухали, ни махали фуражками, табун суматошно кружился на одном месте. Охрипшие табунщики из последних сил кричали что-то своим доброхотам, но эти крики тонули в общем шуме и топоте.

Слыша все нарастающий непонятный шум, Доможаков выглянул в окно, испугался, что разъяренный табун бросится на преграду, прорвет ее и хлынет по улицам, давя прохожих, сшибаясь с подводами, машинами, и сказал:

— Товарищи, придется прервать разговор. — И все быстро побежали вниз.

Доможаков объяснял на ходу, как действовать: от площади начинается семь улиц; все, кроме одной, нужно закрыть. Люди, схватившись за руки, живыми цепочками перегородили улицы. Свободной оставили только ту, по которой лежал путь табуна. Тогда два верховых табунщика помчались в эту улицу и жеребята, всюду наталкиваясь на преграды, сделали круг по площади и хлынули за ними. Табунщики, постепенно сбавляя прыть своих коней и сдерживая табун, перевели его на шаг.

— Хороши стрикулисты, — сказал Лутонин. — Огневые. — Ни худоба, ни грязные лохмотья зимней шерсти не могли потушить красоту и гордый нрав высококровной породы. — Чьи это?

— Ваши, ваши, — тем тоном, каким сообщают радость, ответил Доможаков. — Тавро вашего завода.

— Мо-и-и?.. — удивленно переспросил Лутонин: он знал, что завод далеко от города. — Зачем они здесь?

— Были на отгоне. Теперь идут домой.

— Рубцевич ничего не говорил про это. Слышу в первый раз.

Доможаков объяснил, что отгон для Хакассии — не система. Но в засушливые годы завод не обходится своими пастбищами и сенокосами, сено заготовляют на стороне, за Енисеем, а перевезти его нет транспорта, и потому скот, который не может жить на одном подножном корму, — однолетних жеребят, овец, телят, — перегоняют к сену.

— Далеко?

— Жеребят километров за двести. Телят, овец поближе.

— За двести в один конец?

— Да.

— Нечего сказать, прогулочка для полугодовичка без молочка, — хмуро бормотнул Степан Прокофьевич. — Они ведь уходят месяцев пяти-шести, сразу после отъема? Невесело.

Разговаривая, шли к Дому Советов. Их догнал один из всадников, провожавших табун, а теперь скакавший почему-то обратно. Доможаков спросил, с какого он завода.

— С Белого озера.

— Куда едешь теперь?

— Помогать. — Всадник кивнул в сторону городской окраины: — Там идет наша отара. — И ускакал.

Доможаков вернулся продолжать прием посетителей. Уходя, он сказал Лутонину:

— В наших условиях перегоны — беда.

В резком кивке головы Лутонин прочитал недосказанное: «Учтите это!»

Впереди овечьего потока шла девушка в широком, без пояса, висевшем складками длинном платье, которое почти мело подолом мостовую. На голове у нее было сложное — ветхозаветное, назвал его Лутонин, — сооружение: яркий, многоцветный шерстяной платок, завязанный по особому хакасскому способу, когда спереди платок напоминает кокошник, а сзади собранные вместе концы ниспадают как петушиный хвост. Из-под платка на спину и плечи девушки спускались десятка два черных косичек. И все убранство выглядело своеобразной короной.

Девушка шла медленно, плавно, приноравливаясь к усталому овечьему шагу. Сама она тоже сильно устала и опиралась на длинную палку, но делала это неприметно, и казалось, что палка у нее только знак высокого положения.

— Ну, расквитался со всеми, — сказал, подходя к Лутонину, бывший директор конного завода Застреха. — Можно ехать.

Они стояли на углу улицы, в которую вливалась отара. Застреха без умолку говорил, помогая разговору руками, плечами, головой, всеми складками дряблого, но подвижного лица.

— Посмотрите, как идет!.. — сказал он про передовую чабанку. — Пава, овечья царица. Между прочим, у чабанов и чабанок всегда такой важный вид. Сказывается работа: овцы ходят не торопясь, так же привыкают и чабаны.

Запыленные овечьи головы и спины были похожи на булыжники, вся отара — на булыжную мостовую, которая тихонько плывет, постукивая камнем о камень.

С овцами было еще хлопотней, чем с жеребятами: они легче проникали в ворота, калитки, сквозь плетни, заборы; отбившись, начинали соваться куда попало; многие так оттопали себе ноги, что не могли идти; их везли на подводах; за главной массой отары тянулся длинный хвост еле-еле ковыляющих. Унылое, печальное шествие, над которым, казалось, и пыль-то клубится устало.