Алексей Кожевников - Том 2. Брат океана. Живая вода

Но радоваться долго не пришлось: волосы быстро обсыхали, а заплетать их лучше влажными.

«У, противные!.. — сердилась Аннычах, отделяя от волны волос три прядки для первой косички. — Кто выдумал, что девушкам надо заплетать обязательно целый табун тоненьких противных хлыстиков? Какая-нибудь злая, лысая, завистливая старуха! Тринадцать кос — столько возни!»

Тем временем мать развела костер; около дома поднялся сизый дымок, издалека похожий на гибкую, качаемую ветром березку.

— Ма-амка, берегись! — неожиданно крикнула вернувшаяся Аннычах и побежала к костру так, будто хотела перепрыгнуть через него.

— Станешь ли ты когда-нибудь умной? — со вздохом сказала мать (по старым представлениям, огонь считается у хакасов священным).

— Нет, никогда, — сказала девушка, смеясь и топая ногой. — Зачем? Большой, умной — скучно. — Потом быстро изменила лицо, тон, ужимки, все озорное, строптивое — на ласковое, на вкрадчивое, прижалась гладкой светло-коричневой щекой к морщинистой щеке матери и шепнула: — Не сердись. Я не виновата, меня, наверно, сглазила дикая горная коза.

— Не коза, а лиса сглазила. — Мать шершавой рукой погладила девушку по другой щеке и легонько оттолкнула. Она подумала, что из-за холмов может неожиданно выскочить какой-нибудь всадник, увидит эти нежности и посмеется.

— Что мне делать? — спросила дочь.

— Помогай. Отец приедет, а у нас в котле и вода холодная. Сперва надень другое платье.

— Зачем? — удивилась дочь.

Мать взяла пестренькое ситцевое платье дочери за подол, подергала и сказала:

— Приедет какой человек, увидит, потом будет говорить: «Старик Кучендаев и одну дочку не может прикрыть как следует». — По ее понятиям, платье было слишком коротко.

— Пускай говорят. Кому не нравится, могут закрывать глаза. — И Аннычах ласково погладила рукавчики платья.

Из-за этого платья уже больше двух лет между матерью и дочерью идет спор. Вначале, когда платье было Аннычах до пят, с очень резкими, враждебными один другому цветами — красными, синими, желтыми и зелеными, оно очень нравилось матери и было непереносимо для дочери, а потом, когда платье поднялось почти до колен, цветы пожухли, помирились и сжились между собой, оно полюбилось дочери и непереносимым стало для матери.

— Скоро скажешь: буду ходить совсем голая, — сердито проворчала старуха.

Дочь надулась и ушла. Ей не хотелось расставаться с платьем, которое обнимало ее, как легкий, ласковый ветерок, в то же время не хотелось и огорчать мать. Но, подумав, она нашла выход: надела новые шаровары из темно-синей дабы, мягкие кожаные сапожки, нежно-фиолетовую шелковую косынку, привязала к косичкам по серебряному полтиннику и, выступая важно, как только умела, вернулась к костру.

— Теперь не скажут, что Урсанах Кучендаев водит свою дочь оборванкой?

Тойза сурово прищурилась и молвила:

— Куда вырядилась?

— Встречать свой девятнадцатый год, — с лукавой усмешкой ответила девушка. — Сама говоришь, скоро придет.

Принялись вместе готовить обед. Аннычах разделила надвое белый от жира кусок баранины, одну половину целиком опустила в один котел, другую, разрезав на мелкие кусочки, опустила в другой и густо заправила овсянкой.

— Гори, гори! — подбадривала старуха трескучий сердитый костер, бросая в него круглые березовые полешки. — Урсанах-то, однако, голоден, как волк зимой: взял на один день, а ездит неделю.

— Конечно, умирает, — сказала девушка с притворной серьезностью, потом засмеялась: — Ой, мамка, неужели ты думаешь — в городе не накормят нашего Урсанаха?

Урсанах Кучендаев — старый коммунист и знатный коневод — был главным смотрителем табунов Белозерского завода. В его ведении находилось несколько тысяч коней, больше сотни табунщиков, почти триста тысяч гектаров пастбищ и десятки водопоев: озер, речек, ключей.

Он жил в центре этих просторов. На склоне холма, обращенного к озеру Белому, заводоуправление построило ему домик в три комнаты с террасой. Домик одинок, на отшибе от других строений, к его стенам вплотную прижимается степь; травы и цветы, когда достигают полного роста, заглядывают в окна, склоняются на подоконники.

Не много на Белом и других построек: два тесовых барака для табунщиков, маленький ларек сельпо, жердяной некрытый загон, длинная коновязь и на вытоптанной поляне перед загоном невысокий кряжистый, до стеклянного блеска оглаженный арканами столб, у которого приучают диких коней к седлу.

Вокруг Белого летние пастбища, по-здешнему «Конская дача». Летом кони тучей обложат озеро Белое, а пока что — весна, и кругом пусто, тихо, во всей котловине пасутся только три коня, одна корова, табунок овец голов в пятнадцать и, не больше того, выводок пушистых, еще бесперых гусенят.

Котлы начали бурлить.

— Погляди, не едет ли отец, — сказала мать.

Девушка взбежала на холм, на самую макушку. «Уф!»

И с криком: «Едет! Едет! Едет!» — кинулась назад, обежала костер, дом, помчалась к озеру, где паслись кони, через минуту уже вернулась на Рыжем, спрыгнула, притащила седло, плюхнула ему на спину, затянула подпруги, помогая рукам коленками и зубами, снова — на коня и умчалась. Дорога была пуста, но девушке пришло в голову сказать, что отец близко, и выехать ему навстречу. Может случиться так, что и обмана никакого не выйдет: отцу давно время вернуться.

Начал задувать ветер.

— Да подожди ты, дай обед сварить. Какой непоседа, — заворчала Тойза.

Ветер же, как назло, налетал вихрями, порывами и мотал пламя туда-сюда, никак не приноровишься к нему с котлами. Пришлось Тойзе затопить печь в доме и перенести туда варево.

Вел машину густо-смуглый, черноглазый, цепкий, похожий на галчонка паренек — хакас лет девятнадцати Тохпан Кызласов. Кроме него, в кабине сидела Иртэн — подружка Аннычах. Она училась в сельскохозяйственном техникуме и ехала в Белозерский завод на практику.

Кызласов знал ее: жили в одном поселке. Сначала это была чумазая рёва, только и видишь — размазывает грязными кулачонками слезы и канючит. Потом вдруг исчезла — не видно ее и не слышно. «Может быть, умерла, — подумал Тохпан. — Только такая не умрет тихо». Потом снова встретил и сам себе поверил не сразу: она стала нянькой, теперь вопила другая девчонка, а вчерашняя рёва утешала ее.

Когда Тохпан пошел в школу, оказалось, что Иртэн тоже учится, и уже во втором классе. Учится, нянчит, таскает воду, собирает по улицам коровьи лепешки на топливо, когда поспевают дикая клубника и земляника — целыми днями бродит по степи с корзинкой. И всегда тихая, серьезная, будто совсем не умеет ни играть, ни смеяться, разучилась и плакать.

Окончив поселковую школу, Иртэн опять исчезла, а Тохпан поступил в табунщики, работал далеко в степи, и встретились они только через два года, прошлой осенью. Он ехал в город на курсы шоферов, ехала и она зачем-то. Кузов был полон пассажиров, Тохпану не нашлось места около Иртэн, и вся встреча прошла в переглядках. Да и переглядки получились, как у чужих, натянутые. Иртэн почему-то отводила глаза, краснела, хмурилась, прятала лицо под дерюжку, которой укрывалась от ветра.