Алексей Кожевников - Том 2. Брат океана. Живая вода

— Спасибо!

Олько думал, что достаточно только кликнуть, и Вороной, как бывало, тут же ответит и явится к нему. Но получилось совсем обратное: услышав зов, конь, щипавший траву, испуганно вздернул голову и кинулся удирать. Весь табун поскакал за ним.

— Ты чего пугаешь моих коней? — крикнул табунщик.

Олько сказал, что зовет Вороного.

— Долго звать придется. Не конь, а черт — этот Вороной. И всех других сделал чертями. Бери его скорей: надоел.

В укрючные Вороной был взят из табуна; очутившись там снова, он быстро одичал и стал вожаком, ни один из двух сотен коней не мог соперничать с ним в уме, чуткости, беге, осторожности; табун под верховодством Вороного сделался самым неприступным.

Заседлав Гнедого — этот считался его укрючным конем, — Олько выехал на ловлю. Вороной быстро понял, что подбираются к нему, и не полез в гущу табуна, как глупый дичок, а выбежал из него сам, не дожидаясь, когда понудят, и помчался в холмы, подальше от смирительного столба. Полдня гонялся Олько, измочалил о Гнедого весь бич и ничего не добился; Вороной, точно издеваясь, бежал совсем близко, но все-таки чуть дальше, чем может достать аркан.

На другой день, когда истомленный жаждой табун пришел к озеру, его загнали в раскол. Но и там поймать Вороного оказалось не просто; он хорошо запомнил все уроки, какие преподала ему укрючная служба: если кони, завидев аркан, кидались врассыпную, Вороной лез туда, где было погуще; если оказывался в одиночестве, то низко-низко опускал голову, — и аркан не мог зацепить ее.

У раскола толпились табунщики. Кучендаев посмеивался и покрикивал:

— Как тебе не стыдно, Олько: не можешь поймать такого одра!

Табунщик не оправдывался, не обижался: насмешки были заслужены; он вспотел, устал, руки дрожали. Наконец Кучендаев пожалел его и скомандовал:

— Боргояков, помоги!

Тот заскочил в раскол и кинул в Вороного свою широкополую шляпу. Испуганный конь прянул на дыбы, и аркан схватил его за шею.

— Теперь наш! — крикнул Олько.

И Вороной будто рассудил так же: когда надевали узду, седло — противился недолго, а через неделю стал для Олько послушным, ретивым помощником, как прежде.

Из-за того, что косячник Буян попал в изолятор, его косяк расформировали, и теперь Олько назначили к отборному табуну вместо Эпчелея.

Пришло время готовить коней для сдачи в армию. Все табуны жеребчиков, которым исполнилось по три года — призывной возраст, — потребовали в Главный стан «на обтяжку». В таком случае коней стараются утомить. Почти сотню километров Олько вел табун, не давая ему ни отдыха, ни кормежки, ни питья. На Главном стане табун загнали в раскольный баз.

Захлопнулись крепкие из березовых слег ворота. Олько с напарником помахали табуну шляпами и уехали отдыхать. Томимые голодом и жаждой кони кружились вдоль изгороди, не догадываясь, что у нее нет конца. А за нею, совсем рядом, раздражающе ярко зеленела молодая трава: недавно прошли дожди. Из Главного стана доносились людские голоса. По дороге, хорошо видной от база, все время двигались пешеходы и всадники. Но никто не желал освободить попавший в беду табун.

Вот наконец вспомнили: приехал Олько, его напарник и еще табунщики.

Харат — конь Эпчелея, шагавший впереди табуна, растянувшегося вереницей, остановился, поднял над загородкой голову и заржал.

— Здравствуй, дружок, здравствуй! — Олько приподнял шляпу.

Конь заржал снова, уже с некоторой мольбой.

— Не глянется здесь. Хочешь сахарку? — Олько положил на ладонь сахарный кубик и протянул руку сквозь загородку. — Иди бери!

Харат не двигался. Уже больше двух недель ухаживал за ним табунщик, но не мог сломить подозрительности. Коню так запомнилась рука Эпчелея, что и всякая другая вызывала у него трепет.

— Не желаешь из рук, все гордишься? Ну, гордись! Гордись — и живи без сахару. Мне надоело подлаживаться к тебе. — Олько спрятал сахар в карман и отошел к лиловому вагончику, куда начали прибывать другие работники: Лутонин, Орешков, Урсанах, ветеринар, кузнец.

Подъехала бричка, полная недоуздков, веревок, арканов.

— Ну, что ж, начнем? Все готовы? — спросил Орешков.

Перешли к базу. Урсанах глянул на табун, который опять кружился вдоль изгороди.

— Животики хорошо, хорошо подобрало, — и повернулся к табунщикам: — Вали, ребята!

Табунщики скинули лишнюю одежду, шляпы — при такой работе, как «обтяжка», ни один фокусник не удержит шляпы на голове, — подтянули потуже пояса, надели рукавицы. Олько перемахнул через изгородь в раскольный баз. Табун отхлынул в дальний угол и сбился так плотно, что стал как бы одним огромным телом с двумя сотнями голов.

Олько распахнул ворота между всеми отделениями раскола и пошел на табун, вызывая:

— А ну, кто смелый? Кто первый? Харат, где ты?

Конь был в углу прижат к загородке всей испуганной массой табуна.

— Э, вон где… Так не годится. Поля топтать — лучше тебя нету, а позвали в армию, так в самый тыл забрался! Иди-ка, иди, дезертир лохматый!

Олько наступал. Табун хлынул в противоположный угол, при перебежке группа коней в пяток заскочила в другое отделение, там их пугнули, и парочка перешла в третье, этих снова пугнули, и дымчатый конь шагнул в станок. За конем тут же закрылась крепкая сплошная дверь. Олько перемахнул через изгородь обратно, подошел к станку и церемонно поклонился дымчатому:

— Мое почтенье! Что уставился? Не узнаешь? Это я — Олько, твой табунщик. Куда же попал ты? Ай-яй!

Дымчатый топтался, ежился, вздрагивал и быстро-быстро поводил расширенными одичалыми глазами. В станке тесно, как ни встанешь — упираешься в двери, чуть глубже вздохнешь — бока касаются стенок. А рядом вольная душистая степь, прямо в ноздри веет прохладный ветер с запахом молодой травы, щекочет уши, ласково шевелит хвост, гриву. И конь начал пробовать боками, грудью, крепки ли двери, стенки, нет ли где выхода.

— Все никак установиться не можешь, все не по тебе? — сказал кузнец, которому надоело ждать, когда успокоится конь. — Так и быть, поможем, — и тяжелой жесткой ладонью хлопнул дымчатого по крупу: — Шаг вперед!

Конь рванулся и ударился грудью о дверь, отскочил назад — ударился о другую дверь, качнулся вбок — стукнулся о жердяную стенку, тогда, охваченный яростью, вскочил на дыбы и увидел, что сверху станок не закрыт, есть выход в степь, в ветер, на сочную траву. Он храпнул, затрепетал весь, подпрыгнул и уцепился передними копытами за верхнюю жердину.

— Молодец! — зашумели вокруг станка люди. — Будешь возить командира.

Стоя на одних задних ногах — свечкой, конь свирепо бил передними по верхней жердине станка. Кузнец том временем выхватил из-за пояса маленький, железный, топорик и большой, деревянный, молоток; топорик он ставил на слишком отросшее заднее копыто и быстро ударял по обушку молотком. От копыта отлетали дугообразный темно-серые стружки. Почуяв прикосновение, конь резко отдернул ногу, пошатнулся и упал. Но тут же вскочил и ударил ногой в сторону кузнеца. Копыто стукнулось о жердь. Наконец-то враг найден! — и конь начал бить вправо, влево. Крепкий станок задрожал, жерди застонали.