Алексей Кожевников - Том 2. Брат океана. Живая вода

Тот, приняв его, крякнул: было тяжеленько.

Урсанах кивнул на потухающий костер, в котором стоял полузакопанный в золу и уголья большой котел:

— Олько, подшуруй! Мы паспорта выдавать приехали. А вы что, обедали? Нет? Тогда садитесь, мы подождем.

— Все сядем, — сказал Олько. — В котле у нас много.

— А мы и не станем упрямиться. — Павел Мироныч сел к костру. — Я люблю покушать по-охотничьи, на воздухе. На воздухе-то все вдвойне слаще. Я ведь живал по-вашему, знаю. Не глядите, что теперь такой увалень. А в ваши годы лихач был, первый лошадник и охотник на целую губернию. Не верите? — С удивительной при его тучности прытью Павел Мироныч расстегнул брезентовый пыльник, достал из грудного кармана пиджака клеенчатый бумажник, а из него несколько древних — потрепанных и выцветших — фотографий. — Вот, полюбуйтесь, каков был этот куль! — пренебрежительно ткнул себя в грудь пальцем.

На одной фотографии сухощавый статный человек сидел верхом на бешено скачущей лошади, на другой — он же держал за аркан вздыбленного неука.

— Ты? — удивились табунщики.

— Я.

— А почему такой стал?

— Слишком ретив был. Лошадушки укатали. Сперва я их обламывал, потом они меня обломали. Надсадил сердце и пошел, как тесто, пухнуть. Эх, да ничего… Зато покатались, потешились!

Не для похвальбы держал при себе эти фотографии Павел Мироныч — он был скромным человеком, особенно теперь, — а ради воспоминаний, которые прибавляли ему бодрости.

Пообедали тушеным мясом дикого козленка и принялись за дело: табунщики загонять коней в раскольный баз, Урсанах накаливать в костре клейма для таврения, Павел Мироныч с Домной Борисовной распаковывать походную аптечку и канцелярию.

Загнав табун, осторожно пугнули его. Первой в станок забежала кобылица Харита, за ней полез и сынок. Кобылица беспрепятственно вышла сквозь станок, а перед жеребенком закрыли дверь. Кобылицу перегнали в другой баз, чтобы не волновала сынка своим зовом, жеребенку сделали поверочное описание. Павел Мироныч диктовал: имя, возраст, пол, масть, особые приметы, отец, мать; Домна Борисовна записывала.

Затем Боргояков накинул на шею жеребенку ремень, Олько взял за уши, третий табунщик — за хвост, все потянули и крепко прижали к стенке, четвертый табунщик подал Урсанаху накаленное докрасна тавро, а тот приложил его к жеребенку, Домна Борисовна смазала ожог вазелином.

Жеребенок заржал не своим голосом. Потом он увидел, что станок открыт, мучители отошли, и быстрыми, как молния, прыжками вылетел из станка, бултыхнулся сгоряча в озеро, тут же выскочил и начал суматошно кидаться — хотел убежать от боли. Но боль не отставала. Тогда конек подумал, что она идет от людей, если растоптать либо прогнать их, боль исчезнет, и кинулся на своих мучителей. Он приближался не прямо, а кругами, в нем происходила жестокая борьба между ненавистью и страхом. Пока что побеждала ненависть — круг от круга становился уже.

— Ну и шельмец!.. — восторгался Павел Мироныч. — Он ведь на нас войной идет. Хорош конек будет! Ай, хорош! Доживу — обязательно прокачусь на нем.

Считая напрямик, жеребенку оставалось до мучителей не больше десяти шагов.

— Смелей! Смелей! — подбадривал его шутливо Боргояков. — Вот его… Он виноват, — и показывал на Олько. — Он подманивал тебя сахаром.

Страх оказался сильнее ненависти, к тому же окликнула мать, и жеребенок убежал к ней. Присосавшись к вымени, он быстро успокоился. Только на левом, затавренном боку еще долго подергивалась кожа. На ляжке было вытаврено X — 7, на лопатке 205; это значило, что конь принадлежит Хакасскому конному заводу, родился в 1947 году, записан под номером двести пять. Кобылкам вели отдельный счет.

Обработав всех жеребят первого табуна, перешли к базу, где стояли они, посмотреть, как себя чувствуют «крестнички». Недоуменно косясь на затавренные места, которые саднили, жеребята жались к маткам. Ни игр, ни драк.

— Теперь, крестнички, уговор: не попадаться волкам в зубы, не путать нам счет, — сказал наставительно Павел Мироныч. — Теперь два года полной воли. А заболеет кто — опять в станок. Поняли? — и добродушно погрозил толстым пальцем.

Вечером табунщики сошлись в один дом. По обстоятельствам их кочевой работы такие сборища бывают редки, они возможны только в моменты массового переформирования конского поголовья, как разбивка на косяки, таврение, «обтяжка», отъем сосунков. К этим моментам обычно приурочиваются всякие собрания — партийные, комсомольские, профсоюзные, проводятся беседы, лекции, приезжает кинопередвижка.

На этот раз сошлись для вольного разговора. Сначала, как всегда:

— Что слышно из Москвы?

Джирим — маленький, удаленный от Главного стана поселок, нет в нем ни телефона, ни радио.

Домна Борисовна рассказала последние новости, раздала свежие газеты. Некоторые из табунщиков углубились в чтение, другие вспоминали всякие происшествии на работе, на охоте. Потом этот беспорядочный разговор Домна Борисовна решила перевести на то, как взращивать конский молодняк.

— Кони обижаются на нас. Сильно обижаются, — сказала она.

— Откуда знаешь? — спросил Олько.

— Жалуются.

— Кто?

— Где ни покажусь, нет покою от жалоб.

— Это как же? — разговор заинтересовал табунщиков, из всех углов потянулись они к Домне Борисовне и плотно уселись вокруг нее.

Из папки для бумаг она достала большой исписанный и разрисованный лист — последний номер степной газеты «Хакасский скакун».

— Вот послушайте…

«Я вырос в табуне, среди веселой компании жеребят. Первые месяцы нашей жизни было сплошным блаженством. Сверху приятно грело солнышко. Кругом лежала широкая травянистая котловина. Сначала мы любили ее за то, что она мягкая, — можно прыгать, бегать, кувыркаться, — затем полюбили еще крепче за то, что она душистая и вкусная. Каждый день по два раза ходили мы на озеро пить и купаться. Табунщики, охранявшие косяк, не путались в нашу детскую жизнь, один все пел, другой любил охоту и больше следил за птицами, чем за нами; целых полгода меня не ударили даже травинкой, не тронули волоса. Мы долго думали, что они только наши соседи.

Но вот однажды эти добрые ребята вдруг защелкали кнутами и погнали нас в жердяную клетку. Мы еще не знали, что это раскол, но, видя, как не хотят идти в него взрослые, тоже начали упираться. Я за упрямство получил сильный ожог кнутом. В расколе нам стали угрожать опять же кнутами и криками. Мы с матерью нашли узенький открытый выход и кинулись в него; она проскочила, а меня задержали. Мне и в голову не пришло, что выход был ловушкой.

Тут подбежали ко мне знакомые табунщики и еще много чужих людей, один накинул на шею мне ремень и стал душить, двое схватили за хвост, четвертый за уши, а пятый кольнул чем-то таким, что сразу погасло солнце, потемнело небо и зашаталась земля. „Погиб, пропал“, — подумал я. Сколько пробыл без памяти — не знаю. Когда очнулся, меня выпустили и загнали другого. Люди называют это таврением.