Алексей Кожевников - Том 2. Брат океана. Живая вода

— Отобьешь ноги, дурак! — крикнул коню Урсанах. — Сползут копыта.

Десятка два свирепых ударов сделал конь, затем боль в ногах стала сильней его ярости, он затих и опустил голову. Тут Олько мгновенно надел на него крепкий, из двойного ремня, недоуздок и привязал к нему аркан, а кузнец подрубил копыта.

Открылась дверь. Дымчатый вылетел из станка на луговину и пошел большими скачками. Ему казалось, что он свободен, и вдруг что-то сильно дернуло назад. Это сделал аркан, за который крепко держались четыре человека.

Конь бешено крутил головой, ходил на задних ногах, несколько раз падал, бил по аркану передними ногами, но кончилось все тем, что его подвели и коротко прикрутили к коновязи. Он почти задевал губами бревно.

Вторым в станок забежал сивый. Этот проделал все, что и дымчатый, а свечек поставил даже больше, — но и сивый очутился у коновязи.

Потом в станке оказался Харат.

— Ну, приятель, как мы с тобой… воевать будем или миром обойдемся? — сказал Олько.

Громко фыркая, Харат обнюхивал дверь, жерди и пол станка, усыпанный пахучими обрубками копыт.

— Привыкай, привыкай! — говорил Олько, распутывая аркан. — Страшного ничего нету, ровно ничего, — и положил коню под ноги сахарный кубик.

Харат склонил голову. Но лишь Олько занес недоуздок и коснулся челки, конь съежился в ком, затем прыснул по-кошачьи и выскочил из станка на луговину.

— Вот это конь, всем коням конь! — сказал кузнец, запихивая топорик и молоток за пояс. — Стало быть, покурим.

Четыре табунщика взвились в седла и поскакали за беглецом.

— Видать, насолил ему Эпчелей, — заговорил, крутя головой Орешков. — Подумать только, — почти год исправно работал укрючным, и вот сразу: не хочу ни узды, ни седла, даже сахар не берет.

Урсанах отошел в сторону: пусть ни в чем не виновата его Аннычах, но все-таки из-за нее отставлен от дела, пропадает для завода лучший наездник и укротитель Эпчелей. Это было горько. Как пригодился бы он здесь!

Беглец кидался на холмы, в распадки, хитрил, увиливал, но не родилось еще коня, который ушел бы от четырех укрючных; его закружили и вернули в раскол, потом в станок. Сверху на станок набили дополнительный ряд жердей — больше не выскочит никакой прыгун.

И сколько ни боролся Харат, ему все-таки подрубили копыта и надели узду. Когда открыли станок, он спокойно вышел, остановился, набрал полную грудь воздуха и громко заржал. В ответ ему на соседних холмах раздался зов человека:

— Ха-а-ра-ат! Ха-а-ра-ат!

Все узнали голос Эпчелея.

Конь дрогнул. Урсанах, бывший до того только распорядителем, тут схватился за аркан:

— Уйдет! Держи крепче!

— Не уйдет, — отозвался Олько. — Он все свое выложил.

— Как еще рванет-то! — По яростным взглядам, по движению ушей, по трепету ног коня Урсанах видел, что с ним будет еще немало возни.

И конь рванул. Аркан, напоминавший гроздь рябины, — столько повисло на нем людей, — со свистом вылетел из рук. У Олько лопнули рукавицы, у Степана Прокофьевича, который впопыхах забыл про свои, так обожгло руки, будто он схватил пригоршню красных угольев.

Конь удирал к холмам. За ним прихотливо изогнутой спиралью прыгал длинный аркан. Олько, весь растрепанный, запыленный, азартно хлопал ладошами и кричал:

— По-ошел! По-ошел!

— Чему радуешься, дурень? — кривя губы и встряхивая обожженными руками, сказал с сердцем Степан Прокофьевич.

— Конь хорош. Ай, хорош!.. — И Олько зажмурился.

— Он потрясет еще тебе душу, — буркнул Степан Прокофьевич, но сам тоже залюбовался конем.

Вдали на холме стоял Эпчелей и звал:

— Ха-ра-ат! Ха-ра-ат!

Конь убегал в противоположную сторону. Вскоре он скрылся за курганами. Тогда исчез и Эпчелей.

Табунщики опять взвились в седла.

— Куда? — остановил их Урсанах.

— Кончать с Харатом надо как-то.

— Давайте в станок следующего!

— Харат унес аркан и узду, — напомнили табунщики.

— Не съест он вашу узду. Принесет.

Харат пристал к другой конской группе, которую вели на «обтяжку»: его табунному сердцу было невыносимо одиночество, и на следующий день он снова попал в раскольный станок.

Урсанах отозвал Степана Прокофьевича в сторону, о чем-то пошептался с ним, потом снял с коня аркан, узду, подавая их табунщикам, сказал: «Вот и принес. Получайте», — выпустил коня на волю и приказал угнать к табуну, который оставляли для работы на заводе.

После раскола коней выдержали две недели у коновязи: первые пять-шесть дней, смотря по тому, кто как смирялся, их тут и кормили и поили. За это время они так надергали и натерли себе затылки недоуздками, что любого из них мог увести подросток, и тогда, чтобы быстрей «оповодить» — приучить к поводу, стали водить на водопой к речке.

Табунщики то и дело ласково трепали копей за челку, за уши, гладили по бокам, по шее: они приучали их к человеческой руке.

Когда призывники прошли «обтяжку» — эту конскую допризывную подготовку, приехала военная комиссия принимать их в армию; коней ощупали, измерили, описали.

Наступил день проводов. Все свободные табунщики собрались к жердяным базам, где стояли призванные; коней угощали сахаром, обнимали, расчесывали им гривы, вплетали в них яркие тряпочки, ласково нашептывали:

— Не тоскуй!

Конская туча двинулась к городу. Вслед ей махали руками, шляпами, кричали:

— Счастливый путь! Не тоскуй! Увидимся! Служите, старайтесь! Не позорьте нас!

У многих табунщиков на глазах, навсегда, казалось, высушенных степным зноем, морозами, ветрами, появились слезы.

Вернулись провожатые, скрылся Главный стан. И Олько Чудогашев затянул свое любимое:

В стороне, не отставая от табуна и не приближаясь к нему, давно уже шел загадочный путник. У Олько появились нехорошие подозрения: если он идет по своему делу, то почему не дорогой; если провожает, то почему издали; всякий здравый человек выбирает, где поглаже, а этот — наоборот, где хуже, с кургана на курган. И табунщик помчался к загадочному человеку.

Это был Эпчелей.

— Ты зачем здесь? — удивился Олько.

— Провожаю.

— Кого?

Эпчелей начал быстро называть коней, которые были у него в табуне, а теперь уходили в армию:

— Хулат, Сабдарат, Пазрахат… и мой Харат. Ты думаешь: Эпчелей совсем собака, может только кусать.

— Харат не здесь. Урсанах оставил его дома, — сказал Олько.

Эпчелей вонзился в него взглядом:

— Правду говоришь?

— Не хочешь верить — гляди сам.

— Зачем оставил?

— Не знаю.

Олько уехал догонять табун. Эпчелей в раздумье остановился на кургане. Кони удалялись. Золотистые, вороные, сивые пятна их спин сливались в одноцветную сероватую тучу.