Валентин Гринер - Выше полярного круга (сборник)

— Пять процентов правды, а там шпарь, что душа подскажет?

— Нет, Павел Ефимович. Правда должна быть стопроцентной.

Если случаются какие-то издержки, то они остаются на совести газетчика. Это тяжелый груз. Если вы считаете, что факты искажены, то можно обжаловать. Даже подать в суд.

— Все факты правильны, — ответил Мартынов. — И я не сомневаюсь, что народный суд восстановит уволенных. Я знал об этом, когда подписывал приказ. И подписал. Сознательно нарушил трудовое законодательство, не посчитался с шахтным комитетом. Но ведь кроме народного суда, существует еще суд совести. На этот суд не все согласны отдать себя, когда речь идет об их собственном благополучии.

— Но нельзя же так сразу, под корень, — возразил я.

— Согласен. Нельзя вообще. Но в конкретной обстановке можно. И нужно! В конце концов, здесь не детский сад. И когда составляются планы производства, то никто не предусматривает издержек на недобросовестность исполнителей этих планов. Все рассчитано на идеальный случай. И так должно быть. Один не поставил стойку — завалилась лава. Второй не залил масла в буксу — сгорел двигатель. Третий напился и уснул в вагонетке — его завалили породой. Пятый посчитал возможным подраться с начальником участка только на том основании, что накануне они пили водку в одной компании. Шестой завтра придет и сунет зуботычину директору…

— Мне кажется, вы сгущаете краски, Павел Ефимович.

— Нет, не сгущаю. Люди разболтались окончательно. Я бы хотел знать ваше отношение к человеку, который забыл или не захотел заправить горючим самолет и тем самым подверг смертельной опасности десятки людей. Надо судить такого мерзавца или же воспитывать его? Мол, плохо ты поступил, Вася, в следующий раз так не делай. Я, например, не вижу существенного различия между этим самым Васей-заправщиком и крепильщиком, который поленился поставить необходимую стойку.

Заглянула секретарша:

— Павел Ефимович. Хасамутдинов просится к вам. Пустить его? Фамилия показалась мне знакомой.

— Пусть войдет, если просится, — сказал Мартынов.

Невысокого роста крепыш с лицом монгольского типа нерешительно переступил порог кабинета и остался стоять у двери, глядя в пол виноватыми глазами.

— Что скажешь? — спросил директор после долгого молчания.

Посетитель мельком бросил взгляд в мою сторону, сказал:

— Меня суд восстановил…

— Очень плохо, что восстановил.

— Разве я плохой рабочий?

— Хороший, — ответил директор.

— Тогда зачем увольнял?

— Считаешь себя правым?

— Не считаю. Виноват. Но закон на моей стороне…

— Закон — на твоей. Но лучше скажи, как дальше будем работать?

— Говорить не буду. Сам увидишь. — Он постоял немного молча и вышел. Мартынов сложил в стол бумаги.

— Прошу прощения. Уезжаю в шахту…

— Можно с вами, Павел Ефимович?

Директор неопределенно пожал плечами.

— Подобрать материал для очередного выступления? Для этого ездить не надо. Могу сказать вам в кабинете, что под землей пока полный кавардак. Думаю, этого достаточно, чтобы газета помогла шахте. — На слове «помогла» он сделал ироническое ударение и глянул на меня неожиданно устало и обиженно.

— Все же я поеду.

— Не пусти вас, опять окажешься плохим. Езжайте…

В проходческом забое одиноко стучал топор.

— Кипит работа, — иронически бросил Мартынов.

Трое проходчиков сидели на куче породы и громко спорили о чем-то. Четвертый неторопливо отесывал сосновую стойку. В глубине забоя стоял проходческий комбайн, уныло опустив свою колючую голову на длинной шее.

— Кто председатель? — спросил Павел Ефимович. — Кто выступает? Кто слушает?

— Все слушаем, как порода шелестит, — сообщил один из проходчиков. В полутьме нельзя было разглядеть его лица.

— А где бригадир?

— Спросите, товарищ директор, что-нибудь полегче, — отозвался тот, что тесал стойку. Он с силой воткнул в нее топор, подошел и стал рядом с Мартыновым. Это был большой широкоплечий человек, с усталым, перепачканным угольной пылью лицом, на котором выделялись белки больших глаз. — Бригадир ушел за лесом. Аж на-гора пошел. Сами видите, в хозяйстве одна стойка осталась. А незакрепленного пространства — пять метров. Того и гляди, гуркнет. Вот и загораем.

Мартынов присел рядом с рабочими на куче породы, спросил:

— Давно ушел бригадир?

— Часа два. Пять километров туда, пять обратно. К концу смены явится, — язвительно проговорил кто-то за его спиной. — Ну, добудем десять лесин. Поставим три рамы. А дальше опять посидим да потолкуем, а крепить придется… — И он беззастенчиво выругался.

— На шахте остался один ствол, — напомнил Мартынов. — Еще не успели отработать график выдачи угля и спуска материалов.

— Плохому танцору… — вздохнул один из проходчиков. — Старая песня. Поете ее не первый день.

— Ладно, — сказал директор, сдерживая раздражение. — Эти прибаутки мы знаем давно. У кого есть дельные предложения? Говорите, как бы вы стали поправлять дело? А то все умные, когда хорошо, когда премии и знамена. А когда плохо—> виноваты одни начальники.

Наступила тишина. Только слышались потрескивание и шуршание пород да монотонные удары капели о почву.

— Что, предложений нет? Так и запишем. — Мартынов поднялся. — Болтать все здоровы, а когда надо подумать, рогом пошевелить — в кусты.

— Вы бы почистили лесоспускную скважину. Вот и были бы мы с лесом, — громко крикнул нам вслед один из проходчиков. — Такие гроши угрохали на эту дырку, а потом затрамбовали бревнами…

— Вот это уже дело. Скважину будем восстанавливать. Но ведь за день ее в порядок не приведешь. Нужно договариваться с буровиками. А у них свой план. Может, у вас есть знакомые ребята? Обещаю хорошо заплатить.

— Чего там искать? — сказал тот, что тесал лесину. — Вон Валька лет десять буравил тундру. Договаривайтесь с ним. Слышь, Валь, договаривайся с начальником. — И он ткнул рукой в одного из проходчиков.

— Аккордный наряд — и все будет по науке, — отозвался тот.

— Согласен, — сказал Мартынов. — Зайди после смены. Договоримся.

— Только так, чтобы деньги на бочку, — поставил условие бывший буровик. — Я тебе эту скважину за пять дней расшурую.

— Хоть за день, хоть за час, — сказал директор, не веря, что за пять дней можно восстановить лесоспускную скважину.

Пятикилометровый путь от дальнего участка до ствола прошли молча. Мартынов шагал широко, шурша брезентовой робой. Я с непривычки едва поспевал за ним. Выехали на-гора и направились в баню.

— Вот тебе и суп с фрикадельками, — сказал Мартынов, с трудом стягивая резиновые сапоги. За долгий день в шахте портянки отсырели, сапоги не хотели сниматься. Видимо, директор решил, что этот день нас достаточно сблизил, и потому он перешел на «ты». Павел Ефимович уже сидел на лавке, обнаженный до пояса, и задумчиво водил рукой по груди. Потом встал под душ и пустил мощную струю.