Петрусь Бровка - Когда сливаются реки

А Аделя в боковушке вертелась перед зеркалом и любовалась собой. Так как зеркало не отражало ее всю сразу, она то отходила, то приближалась, стараясь представить, как выглядит она со стороны. И немало пококетничала она: то поворачивалась боком и выглядывала через плечо, то приседала или нарочито выпячивала тугие груди, прикусывая алые губы, усмехаясь и подмигивая самой себе.

— Хороша! — сказала она наконец. — Могут меня и не такие полюбить... Не один Казюк!

И, озорничая, высунула язык в сторону леса, маячившего за окном.

За последнее время Аделя и вправду несколько изменила свои взгляды на Казюка Клышевского. Нельзя сказать, чтобы он вовсе ушел из ее сердца, но не было уже того горячего волнения, которое появлялось прежде при одном воспоминании о нем. Причиной тому было то, что очень уж выцвел и потускнел Казюк за год своего шатания по лесу, а еще и то, что ничего из его обещаний не исполнялось. К этому прибавлялся и страх — чего доброго из-за такого и пропасть можно! Больше того, далеко не безразличным стал ей за это время Алесь Иванюта из Долгого. Высокий, светловолосый и голубоглазый, он выгодно отличался от почерневшего и пасмурного Казюка. А к тому же — начальник... Такой, видать, далеко пойдет. Сердце ее по временам сладко щемило от желания завладеть им. «Неужели я его не уломаю?!» — думала она, отходя от зеркала.

В хате между тем собралась вся семья. Когда Аделя вышла из боковушки, она увидела, что за столом сидел и ужинал Винцент. Он ел картошку с кислой капустой, держа в руке большой кусок хлеба. Винцент, занятый едой, не замечал никого и ничего, только изредка диковато вращал черными глазами. Все знали, что он скоро встанет и пойдет на улицу, и оттуда всю ночь будет слышаться его тяжелая поступь да по временам какое-то неразборчивое мычание. Каетан, подперев голову руками, сидел на том же месте, где его покинула Аделя.

Мать хлопотала возле печки, готовя ужин. Аделя снова присела около отца.

— А ты все грызешь себя, — ласково обратилась она к отцу.

— Не вижу, как дальше жить, дочушка, — вздохнув, отозвался он. — Что ни говори, в колхозе дела идут на лад...

Винцент подошел к стене, надел свитку с бараньим воротником и, прихватив толстый березовый костыль, вышел во двор. Молчала и мать. По-прежнему разговаривали только двое.

— А ты подумай... Что, если тебе попроситься в колхоз? — сказала Аделя и, прищурившись, ждала ответа.

Лицо Каетана Гумовского скривилось.

— Не примут... Я знаю, что не примут... Я об этом сам думал и пошел бы теперь в колхоз с охотой. Вон как далеко зашли эти самые большевики, аж до Берлина. Да что там до Берлина! Китай и тот теперь заодно. А что они, те самые паны, которые ерепенятся за океаном? Не знаю я своего пана, что ли? Что он может сделать, если у него пальцы как спички? Надо искать выход, дочушка... А иначе — конец. Посоветуй ты мне что-нибудь! — попросил он Аделю.

— А я и сама тут ничего не понимаю, — призналась она.

Неуверенность овладевала всеми Гумовскими с некоторого времени, и это сбивало Аделю с толку. Вещи в хате были пораскиданы, царил беспорядок, и похоже было, что никто этого не замечает. Казалось, ходики на стене отсчитывают последние часы и дни. И Каетана порой охватывал бессильный гнев, он собирался что-то предпринять, но чем дальше, тем больше убеждался, что ничего предпринять не может и не видит даже выхода из своего запутанного положения. Когда-то он верил в близкие перемены, обещанные Клышевским, но теперь убеждался, что никаких перемен не предвидится. И, забыв, что сам был виновником сближения Адели с Казюком, он упрекнул дочку:

— И ты мне тоже помогла...

— А что? — удивилась Аделя.

— Связалась с пройди-светом...

— Ты это про Казюка?

— А то про кого ж!

— А что ты мне прежде говорил про него, про Малиновку? — зло спросила Аделя.

— Что говорил, теперь не вспомнить, а что погубит он нас, так это как пить дать...

— Да тише вы! — попробовала вмешаться мать.

Однако это не прекратило стычки между отцом и дочерью.

— Ну, на что он нам, этот «вызволитель», подонок этот? — неизвестно кого спрашивал Каетан, зло постукивая кулаком по столу.

— А давно ли ты его сынком величал? — позлорадствовала Аделя.

— Молчи!

— Ну, так знай, что и мне он нынче не шибко нужен. Пойду и заявлю, что вы вместе натворили... Я молодая, мне простят...

От последних слов Адели Каетан прижался спиной к стене, лицо его вытянулось и побелело. Чего доброго от такой дочки всего можно ожидать! Он изменил тон:

— Не ожидал я от тебя этого, Аделька. Это родного отца-то? Того, кто любит тебя больше всех на свете...

Аделе стало жалко старика, и она, снова присев рядом, успокоила его:

— Ну, я пошутила. Не сделаю я этого. Но как быть нам?

— А что, если бы его... отстранить?

— Так он же не будет молчать.

— А так, чтобы... замолчал?

— Что ты?.. Что ты, отец? — И девушка, испуганно замахав руками, попятилась на середину хаты.

И тут же, вернувшись к столу, она посоветовала:

— Давай подождем... Надо хорошо подумать, как поступить!..

Каетан Гумовский, немного успокоившись, принялся за еду. Присели и Аделя с матерью. Все старались казаться спокойными, но на сердце у каждого скребли кошки. Аделей не на шутку овладел страх, что все может кончиться гибелью, и в ней поднималась ненависть к Казюку. А Каетану Казюк давно был бельмом на глазу. Он так ему въелся в печенки своими посулами, угрозами и требованиями, что и теперь, как некий чертик, виделся повсюду. Глянет на окно — из окна выглядывает темная рожа Казюка, потянется ложкой к миске — а оттуда грозит пальцем Казюк, отведет взгляд к двери — чудится, что она распахнута и из нее выглядывает худое и зеленоватое лицо Казюка... Каетан хотел опустить голову и закрыть глаза, чтобы избавиться от наваждения, но не успел: лязгнул засов, открылась дверь, и на пороге появился живой Казюк Клышевский.

— Что это, привидение, что ли? — испуганно вскрикнул Каетан Гумовский.

— Пока не привидение, а я лично, — спокойно отозвался Казюк, прислонив автомат к стене в углу.

Со времени последнего посещения Малиновки он похудел еще больше. Заострился и стал похож на тонкий сучок нос, обветренная кожа туго обтянула скулы. От суконного рыжего френча и штанов Казюка валил пар, будто он, как отощавший под весну медведь, только что встал из берлоги.

— Что, не ожидали?

В сердце у Адели на мгновение затеплилось если не прежнее влечение, то по крайней мере человеческая жалость.

— Иди садись ужинать! — пригласила она.

Но когда Клышевский, опустившись на лавку, сделал попытку обнять ее, как прежде, она невольно отстранилась. «Каким он в самом деле пугалом стал, — подумала Аделя. — Разве можно сравнить его с Алесем?»