Петрусь Бровка - Когда сливаются реки

Правда, кукуруза не везде была ровной и одинаково хорошей, попадались и такие места, где росла она пониже и пореже. «Ничего, — размышляла Агата, — если только коровы будут есть ее, так, может, и получится толк...»

Неожиданно ее окликнул Самусевич, и она даже вздрогнула.

— Носит тебя, лешего, повсюду!

Самусевич засмеялся.

— Мои владения, хочу — хожу, хочу — лежу... Ну, что скажешь теперь?

— Посмотреть надо...

— Смотри, смотри, мне не жалко, денег не возьму... Самусевич такой, Самусевич сякой, а он раз — и на выставку! — похвалялся бывший председатель колхоза.

— Подумаешь, достижение — посеял, а она выросла...

— Ишь ты! — обиделся Самусевич. — Это коровку покормил да подоил, вот тебе и все... А тут при-ро-да! К ней подход нужен, с ней воевать приходится... Я ее, черта, и пересевал, и суперфосфатом кормил, сам даже на коленках ползал, каждую травинку собственными пальцами вычесывал... Посеял и растет, на-ка, возьми!

— Вот если бы ты раньше каждую рюмку так выпалывал, как сорняки, давно бы дела пошли, — напомнила Агата.

— Ты опять за свое! — насупился Самусевич. — Сын у тебя обходительный человек, а ты бодливая... И что женщина понимает в водке? Ее все пьют, все через нее проходят, только одни успевают быстро проскочить, без шума, а другие, которым не везет, задерживаются на время... Тут все с умом надо разбирать.

— Ладно, — засмеялась Агата, — это ты сам разбирай, может, еще книжечку напишешь, поделишься опытом с молодежью. А что хорошо, то хорошо! Только давай проверим — отнесем коровам.

Самусевич, дрожавший за каждый стебель, поколебался, но в конце концов согласился:

— Попомни мое слово, сожрут без выпивки...

Как это ни странно, Самусевич испытывал удовольствие оттого, что помирился с Агатой. Долго длилась их скрытая война, и немало горьких и злых слов сказано ими открыто и за глаза. Теперь Самусевич был рад: Агата, и притом первая, признала его заслуги. Что касается Агаты, то ее особенно умилила зеленая стена кукурузы. Ведь прежде в Долгом всегда ощущалась острая нехватка кормов и немало весной раскрывалось соломенных крыш, чтобы не дать погибнуть скотине...

Кузьма Шавойка, явившись на станцию, сообщил Никифоровичу:

— Проходил мимо фермы, а там Агата телят кукурузой потчует... Если Самусевич узнает — побить не побьет, а крику на все село будет...

— Да он посмирнел вроде...

— Кто его знает... Он же на выставку метит, а ему урожайность снижают!

— Ладно, — сказал Никифорович, — там без нас разберутся, а мы давай свое дело кончать... Скоро, сынок, я в Ленинград подамся, внукам сказки рассказывать, а тебе, может, дежурить тут придется... Важное это дело, Кузьма... Вот повернешь ты одну ручку — в Эглайне свет зажжется, люди подумают: гляди, Кузьма Шавойка нам свой привет посылает! Повернешь другую — в «Пергале» Мешкялис скажет: ишь ты, точно действует Кузьма, словно в Литовской дивизии... Про Долгое и говорить не приходится, тут девчата вздохами изойдут...

Кузьма не знал, шутит дед или вправду говорит все это, и смущенно проговорил:

— Я, дед Янка, понимаю все это. Только боязно — сумею ли я со всем этим справиться?

— Я тоже университета не кончал, а вот могу кое-что... Книжки почитывай, глаза раскрытыми держи да помни: человек тогда человеком становится, когда у него дело из рук не валится...

Со двора донесся шум.

Кузьма вышел и вскоре вернулся.

— Марфочка ребятишек своих привела, цветы сажать собираются...

— Ага, выполнение международных договоров! — усмехнулся Никифорович. — Ну хорошо...

Через некоторое время вышел покурить на воздух и сам старик. Он смотрел на мальчиков и девочек, которые копались в земле, смеялись, щебетали, и, словно сквозь туман, видел далекие дни своего детства... Нет, не так одевались, не так выглядели, не так вели себя дети. Вспоминает он своего отца, который с мешочком за спиной приходил сюда на мельницу смолоть немного хлеба, — ему нечего было везти на телеге, да и не на ком было везти. Вместе с отцом прибегал сюда и он, в рваных и грязных холщовых штанишках, с потрескавшимися черными ногами, прибегал и стоял в стороне, обгрызая ногти. И никому на свете он был не нужен. Разве что богатому соседу, чтобы пасти гусей... Затем мысли его перенеслись в Ленинград, к внукам. Есть там одна такая же щебетуха, как Марфочка. Однажды, гуляя у памятника Ильичу, она спросила: «Куда это Ленин рукой показывает?» — «А вперед, чтобы идти и идти», — ответил он тогда. Вот и сюда дотянулась эта рука...

— Дедушка, хорошо мы посадили? — подбежала к нему Марфочка.

— Хорошо посадили, — похвалил он. — Вот взойдут, расцветут, и все увидят, как хорошо!..

Оставив Кузьму на станции, Никифорович направился к Яну Лайзану попросить его поскорее покрасить перила на лестнице при входе. Ян Лайзан распоряжался сейчас на стройке Дома агрикультуры. Встретившись с мужчинами, работающими на стройке, Никифорович поздоровался и, закурив, присел на бревна рядом с Яном Лайзаном. Вскоре подошел и Якуб Гаманек. Разговаривали бы, по-видимому, еще долго, если бы их внимание не привлекли два человека, идущие по дороге из «Пергале». У одного из них в руках было ружье, он словно вел арестованного.

— Кто бы это мог быть? — всматривался Гаманек. — Форма вроде не милицейская...

Юозас Мешкялис, славившийся острым зрением, всмотрелся и ахнул от удивления:

— Чудеса творятся на белом свете... Это же наш Пашкевичус Паречкуса ведет!

— Потише!.. — успокаивал его Захар Рудак. — Это, брат, номер, елки зеленые! А ну, покликать Анежку, ей будет интересно посмотреть на отца... А потом садись на коня и скачи к участковому! — приказал он Миколе Хатенчику, и тот кинулся к бараку. — Интересно, Юозас, где он этого бандита подхватил? — размышлял Захар Рудак.

Юозас лишь развел руками.

Необычная пара приближалась. Исхудалый Паречкус, весь заросший щетиной, с завязанными за спиной руками, неохотно плелся впереди, опасливо поглядывая на двустволку, которую держал Пашкевичус. А Пашкевичус не спускал глаз с Пранаса, шел не поворачивая головы, словно на учении. Пока эта удивительная процессия поднялась на площадку, Хатенчик привел Анежку и Алеся.

— Ай-яй! — вскрикнула Анежка, узнав своего отца и Паречкуса.

Алесь сжал ее руку, стараясь успокоить.

А Пашкевичус, подведя Паречкуса, скомандовал:

— Стой, гад! — И обратился к людям: — Вот, доставил я вам ката... Знали бы вы, что он намеревался…

Паречкус не смотрел на людей, стоял опустив глаза.

— Садись, дядька Пашкевичус, и рассказывай, — пригласил Рудак и сам первый опустился на бревна.

— Садись, катюга! — скомандовал Пашкевичус Пранасу и показал на пень, который стоял в нескольких шагах от того места, где сидели все.— Так если бы вы знали, что он надумал!..