Жанакаит Залиханов - Горящие сердца

— Ну, товарищи, счастливого вам пути! Только не вздумайте оставаться в Москве, — улыбается Батыр.

— А что, вполне возможно, — смеется в ответ рослый, румяный парень, которого Конак приметил еще в исполкоме.

— Кстати, Алим, — обращается к парню Баразов, — этого почтенного старика и вот эту славную девушку я поручаю вашему попечению. Покажите им хорошенько Москву, оберегайте их.

— Постараемся их не разлучать, — отвечает Алим, и тут уже все смеются, а Конак начинает подумывать о том, что зря сердился на Ханифу за ее шутки. Молодость! Как не шутить, как не веселиться, если веселье бурлит в крови.

Машина тронулась. А вечером уже сели в поезд, который повез их в далекую столицу.

Проснулся старик, как всегда, на рассвете. С мыслью «Неужели проспал?» он быстро подскочил на вагонной полке. Спутники его мирно похрапывали. Пришлось Конаку убедиться, что он не на ферме... Лег снова, но сон бежал от него. Он лежал и вспоминал. Вспоминал проводы сына на фронт... И тоскливый, надрывающий душу гудок паровоза...

Поезд мерно покачивался, постукивали колеса, и старик снова задремал под их песню. Когда он проснулся вторично, было уже довольно поздно. Солнце светило вовсю, и его ослепительные лучи золотыми нитями протянулись от окна к дверному зеркалу. Его спутников в купе не было. Да он, оказывается, здорово вздремнул! Конак подсел к окну. Мимо проносятся бескрайние пшеничные поля. Как ни спешит поезд — не может добраться до их конца. А вот убирают пшеницу. Плывут по полю огромные комбайны, между ними, как трудолюбивые муравьи, снуют машины — подошла пустая, стала под золотую струю, и вот она, уже полная, отъезжает, а ее место занимает другая... Вдали, на горизонте, золотом светятся высокие горы зерна...

Внезапно страшный грохот обрушился на Конака. В купе стало темно, что-то замелькало, и старик в ужасе отскочил от окна. И тут же грохот и мелькание прекратились — как отрезало. Это был всего-навсего встречный поезд.

В купе вошел Алим:

— Уже поднялись, аксакал? Доброе утро! Вы так сладко спали, что нам не захотелось будить вас, и мы вышли покурить в коридор.

— Спасибо. И вам доброе утро, — смиренно ответил Конак, стараясь ничем не выдать недавнего испуга.

Вскоре поезд замедлил ход и остановился у большого, многолюдного вокзала.

— Вот мы и в Ростове. Если хотите, Конак, выйдем — посмотрим, — предлагает Алим.

— А вдруг не успеем вернуться, и поезд уйдет без нас?

— Нет, здесь он простоит долго.

Выйдя на платформу, старик и юноша потолкались в толпе бегущих в разных направлениях людей и вскоре возвратились к себе, так как видение уходящего поезда преследовало Конака по пятам.

Днем всей компанией пообедали в вагоне-ресторане. Конак ел мало, отговариваясь отсутствием аппетита. Шум и тряска мешали ему есть спокойно и неторопливо, как он привык...

На следующее утро приехали в Москву.

Старик был ошеломлен и подавлен. Все, чем любовался он из окна вагона, — поля, леса, реки, красивые города, мимо которых они проезжали, — все это мигом вылетело у него из памяти. Толпы спешащих людей, вереницы машин, высокие, подпирающие небо здания, многоголосый оркестр огромного города — было от чего потерять голову.

— Что за чудо, Алим! Видать, люди со всего света собрались сюда. Как они здесь только помещаются? — растерянно бормочет старик.

— Да, в Москве живут миллионы людей.

— О аллах, смотри, смотри — какой громадный дом! Я думаю, в него вместилась бы вся Балкария.

Наконец сели в автобус и поехали на Выставку. Конака устроили у окошка, и он не отрывал глаз от незнакомых, быстро сменяющихся картин. Вот люди пьют воду подле каких-то ярких будочек. Сколько же воды нужно для того, чтобы напоить тебя, Москва...

В гостинице, которая, как оказалось, была расположена возле самой Выставки, чудеса продолжались.

— Пойдемте, я провожу вас в ваш номер, — приветливо говорит светловолосая девушка и вводит их в крохотную комнатку без окон. Здесь она нажимает какую-то кнопку в стене, и через мгновенье они уже вступают в широкий коридор, а потом в большую светлую комнату, в которой стоят кровати, застланные белым. В комнате несколько окон и раскрытая дверь, ведущая, по-видимому, во двор.

Провожатая советует им немного отдохнуть с дороги и уходит, уводя с собой единственную в их делегации девушку.

Но старик вовсе не устал и отдыхать ему совсем не хочется. Прежде всего, нужно посмотреть, что находится там, за раскрытой дверью. Конак переступает порог и замирает, словно пораженный громом. Где он? На вершине горы, с которой люди кажутся не больше мух? Как забрался он сюда без помощи лестницы?.. Эти и многие другие недоуменные вопросы молоточками стучат в голове старика, пока он с сильно бьющимся сердцем стоит на балконе, на одиннадцатом этаже высокого гостиничного дома...

Когда спускались в столовую, Алим потихоньку объяснил Конаку нехитрое устройство лифта: «ковер-самолет» оказался очень удобным приспособлением, и старик одобрил его в сердце своем. «Хорошенькое дело, подумал он, как бы это я без него одолел такое количество ступеней...»

Не меньше удивления и восхищения вызвало у него и московское метро. Разумеется, Конак слышал о его существовании, но одно дело слышать, а совсем другое — самому решиться вступить на движущуюся ленту эскалатора, побывать в высоких, похожих на сказочные дворцы подземных залах, прокатиться, удобно усевшись на мягком сидении, в быстрых подземных поездах.

«Сколько народу на улицах, — думает старик, — а под землей его, кажется, еще больше. И все куда-то спешат — и там, наверху, и здесь, внизу. Куда они торопятся, какая сила гонит их бесконечно вверх и вниз, вверх и вниз?»

К вечеру у Конака так разболелась голова от обилия новых впечатлений и мыслей, что он, едва добравшись до гостиницы, отказался от ужина и улегся в постель. Нелегок ты, первый день в Москве!

Остальные дни они почти целиком провели на Выставке. Особенно понравился Конаку павильон «Животноводство» и прилегающие к нему фермы. Подолгу простаивал он перед загонами с породистым скотом, внимательно выслушивал все, что говорил экскурсовод (Алим послушно переводил его речь) — и запоминал, запоминал увиденное...

Привычка тихонько бурчать себе в усы не покидала его и здесь: «Метро есть метро, и лифт есть лифт, — твердил он, обращаясь, как обычно, к самому себе, — но во всем, что касается коров, быков, телят и овец, старый Конак разбирается не хуже вашего. И повидал он их на своем веку не меньше, чем собрано здесь, в этих красивых и чистых постройках. Правда, такие великолепные представители коровьего и овечьего племени ему до сих пор наяву не встречались. Вот, к примеру, эта несравненная корова, дающая за год до восьми тысяч килограммов. Или этот лоснящийся бык, весом в полторы тонны. А что, если попросить одну такую корову для нашего хозяйства? Неужели не подарят? А может, продадут? Но, с другой стороны, как же ее перегнать отсюда, из Мескуа к нам, на Кавказ. Справился бы он, Конак, с этим делом? Вернее всего — нет... Счастливые эти москвичи! Вот я удивлялся тому, как много нужно воды, чтобы утолить их жажду, но при таких коровах, наверное, нетрудно было бы заменить газированную воду молоком — всем бы хватило...»