Борис Пармузин - До особого распоряжения

- Я хочу знать, куда спрятали сына вождя... - наконец произнес Махмуд-бек.

Агроном покосился в угол камеры, где, словно в молитвенном обряде, замер величественный старик.

Власти не только держали его в цепях. Любимый сын вождя был надежно спрятан. Если племя

попытается освободить своего предводителя, то молодой человек будет немедленно уничтожен. И вождь

понимал, что это не только угроза. Он и сам не бросал слов на ветер, жестоко расправляясь с

противниками.

- Я попытаюсь... - сказал агроном.

- Попытайтесь... - Махмуд-бек, считая разговор законченным, улыбнулся. - А теперь расскажите, что

творится на белом свете.

Одно интересовало Махмуд-бека: дела на фронте. Когда-то сообщения агронома были лаконичными

и невеселыми, но в последнее время все чаще и чаще звучали слова:

- Советские войска вступили в Софию. Третий Украинский. Освобожден Таллин. Подписано

соглашение о перемирии с Финляндией...

- Та-ак... - протянул Махмуд-бек и невольно провел ладонью по лбу. Звякнула цепь. На запястье, под

наручников, обнажился красноватый след.

Агроном взглянул опять на свои крепкие, загорелые руки.

Скатерть была старенькой, вся в масленых, расплывшихся пятнах. О нее уже не раз после сытного

обеда вытирали жирные пальцы. Скатерть-дастархан верно послужила в богатом доме. Теперь ее

отдали без всякой жалости. Из тюрьмы никакие вещи не возвращаются. Русский агроном знал об этом и,

вероятно, попросил кого-то из служащих министра завернуть угощение именно в такой дастархан.

А угощение было богатым... Свежее мясо, печенка с кольцами лука, острой приправой, пахучими

травами. Свежие лепешки. Кружочки казы, из которых проглядывали пятнышки сала с еле заметными

точками тмина.

Махмуд-бек молча расстелил скатерть перед стариком. Разгладил помятые уголки.

Старик не двигаясь смотрел в сторону оконца с крепкой решеткой. Небо постепенно темнело. Таяли

приятные осенние сумерки. Замигала единственная звездочка, которая настойчиво хотела пробиться

сквозь металлические прутья.

- Пожалуйста... - Махмуд-бек протянул руку, указывая на дастархан. - Угощайтесь, уважаемый...

Старик молчал. И по-прежнему не поворачивал головы, продолжая рассматривать темнеющее небо

за решеткой. Он вообще был загадочно молчалив. Может, потому многие заключенные относились к

нему с почтением и нескрываемым страхом.

- Зачем тебе нужен этот неверный?

Сам вождь племени помогал за хорошие деньги многим «неверным». Но об этом Махмуд-бек не мог

говорить вслух, не имел права сердить его.

- Он - царский офицер... - сказал Махмуд-бек.

- Офицер... - недоверчиво проворчал старик.

- Он мне нужен... - продолжал Махмуд-бек, не обращая внимания на плохое настроение вождя.

Старик хмыкнул и наконец повернулся к Махмуд-беку, скользнул взглядом по дастархану.

- Угощайтесь, - повторил Махмуд-бек.

Первым взять кусок лепешки Махмуд-бек не мог. Надо ждать, когда старший протянет руку к

дастархану.

- Зачем... неверный? - спросил старик.

131

Голос прозвучал теплее.

- Он работает на полях министра. Хороший агроном.

Махмуд-бек, стараясь не уязвить самолюбие старика, как бы между прочим объяснил, что значит

профессия агронома.

- Слышал, - прервал вождь.

Непонятно, слышал ли старик о профессии агронома или о том, у кого работает русский. Но таких

людей переспрашивать нельзя. Все равно сделает вид, что не расслышал вопроса.

- Офицер нужен мне... - вернулся к разговору Махмуд-бек и после секундной паузы добавил: - Вам

тоже.

Старик даже не взглянул на Махмуд-бека. Даже не повел бровью. Он давно ничему не удивлялся.

Судьба бросала его по степям, заводила в мрачные горы. Вождь не вздрагивал при звуках

беспорядочной стрельбы, не вскакивал лихо на коня, хотя умел это делать не хуже любого джигита.

Даже в самой тревожной обстановке старик сохранял степенность. И все его подчиненные хорошо знали,

сколько планов в такие моменты рождается в мудрой его голове. Старику нужно время, чтобы выбрать

один, самый верный и нужный. К коню он тоже подходил спокойно. Шальная пуля уже просвистит рядом,

а он погладит коня по крутой, напряженной шее, успокоит, потом медленно, как-то царственно

поднимется в седло, будто впереди у него не бой, не дерзкая схватка с врагом, а торжественный выезд

на праздник.

Вождь спокойно принял удар судьбы, когда его обвинили в государственной измене. Особой вины он

за собой не чувствовал. Человек, привыкший к свободе, плохо знал законы даже родной страны. Он не

нарушал их преднамеренно, а жил, действовал, как ему хотелось, как нужно было племени. В тюрьме

старик почти не думал о своем будущем. Его волновала только судьба сына, единственного наследника.

Он понял, о чем говорит Махмуд-бек. Конечно, о сыне. Старик взял кусок мяса, медленно, осторожно,

чтобы с него не упали красноватые от перца тонкие кружочки лука. Он ел, по-прежнему рассматривая

маленький квадратик темного неба.

События нельзя торопить... Все придет в свое время.

Махмуд-бек выбрал кусок помягче, понежнее. Зубы окрепли. Но он еще боялся, что вдруг один из них

вновь пошатнется и нестерпимой болью заноет десна...

Эта боль не забывается...

Один из слуг министра не просто ходил, а странно, словно прижимаясь к стенам, скользил вдоль них.

И будто на какую-то долю минуты задерживался у каждой двери. Этого короткого времени ему было

достаточно, чтобы услышать, догадаться о разговоре или о событиях, происходящих в соседней комнате.

С агрономом слуга встречался редко, но он чувствовал неприязнь русского к себе. Задерживаясь в

поклоне, он старался не смотреть на агронома, потому что тоже не любил русского и прятал глаза, чтобы

не выдать своего настроения.

Агроном редко заходил в дом министра. Да в этом и не было особой необходимости... Дела шли

хорошо. Министр - человек, не отличавшийся особой щедростью, - изредка делал неплохие подарки

русскому. И тот, чье место было в самой тесной, душной яме зиндана, ходил с гордо поднятой головой.

Вот это-то и бесило мелкого, подлого человечка, знавшего много тайн.

Именно на нем агроном остановил свой выбор - на человеке, которого считал врагом. Пусть вражда

беспричинная, непонятная, но ее не скроешь от посторонних глаз. И добрые люди уже предупреждали

русского: остерегайтесь слугу. Русский небрежно махал рукой: у меня слишком много работы.

Вдруг русский агроном предлагает взять его сына к себе на работу, обучить хорошему делу. Слуга

впервые посмотрел на русского открыто. Глаза не бегали. В них были испуг, удивление,

настороженность.

- Чем я обязан... - помедлив, слуга все же произнес это слово, - господину?