Александр Черненко - Моряна

— Алексей Фаддеич!

— Чего еще?

— Все равно, приходится больше!..

По лицу Дойкина сразу пошли багровые пятна, появляясь то на лбу, то на щеке, то под глазом...

— А что я с твоей рыбкой буду делать?! Знаешь, какой кавардак идет в городе? Слыхал? — Откинув шапку на затылок, он снова шагнул к двери: — Говорил этому дурынде, Миронычу: не принимать больше рыбы! Куда ее, что с ней делать, когда в городе такое...

И, скрываясь в конюшне, сердито пробурчал:

— Помощь нужна будет — заходи!

Отупело разглядывая зажатые в руке червонцы, Антон долго стоял возле конюшни... Потом, очнувшись, понуро двинулся к калитке.

«Вот те и раз! Как же быть-то? — размышлял ловец, шагая по берегу. — Две сотни должно причитаться...»

В эту зиму он особенно отчаянно облавливал рыбные ямы, ходил на самые рискованные дела, надеясь, что к весне будет иметь и свою бударку, и свои сети, и свои снасти.

«И заимел бы, — уже примирялся с обсчетом Антон, — ежели не слегла бы Елена да не тянула сохранность...»

Ловец подходил к своей мазанке и только тут заметил, что в руке у него червонцы; беспокойно взглянув по сторонам, он поспешно сунул их за пазуху.

Когда Антон вошел в кухню, из горницы послышался слабый, дрожащий голос Елены:

— Антошенька...

— Я, — недовольно отозвался ловец.

— Антошенька...

— Ну?

— Есть хочется... Молочка бы мне...

Не отвечая жене, Антон вытащил из-за пазухи деньги и переложил их в карман шаровар; сняв ватный пиджак и швырнув его на скамью, прошел в горницу.

На деревянной кровати уже год лежала больная Елена: была видна только взлохмаченная голова рыбачки, а туловище под одеялом было почти неприметно — она, казалось, исхудала дотла, и кости ее словно усохли.

Возле кровати возилась пятилетняя Нина.

Антон выдвинул из-под стола самодельный дощатый сундучок, ушел обратно в кухню.

— Антошенька... Молочка...

Поставив сундучок на скамью, ловец отомкнул замок; среди разного инструмента он отыскал голубую банку из-под монпансье «Ландрин» и, пряча ее подмышку, прошел в угол, за печку.

Высыпав на стол аккуратно сложенные кредитные билеты и присоединив к ним только что полученные от Дойкина, Антон стал торопливо развертывать и подсчитывать их.

— Антошенька...

— Не мешай!

— Молочка бы...

— Погоди!

Отодвинув одну подсчитанную стопку денег на край стола, ловец зашептал:

— Это — на сетки...

Составляя вторую стопку, он еще тише прошептал:

— А это — на снасти...

Собрав остатки денег, он присел на табуретку:

— Ну, а это, скажем, на всякую мелочь: на ловецкий билет, на балберы, на сторожья...

На лбу у него набухла толстая, словно хребтина, жила.

— А на бударку?.. — Антон растерянно посмотрел на опустевший стол. — Может, я обмишулился?

Трясущимися руками он начал пересчитывать деньги.

— Антошенька, молочка...

Жила на лбу у Антона возбужденно задрожала.

— Молочка!.. — озлобленно передразнил он жену. — Фу ты, чорт... Со счета сбился!

И ловец снова стал проверять стопки денег. Выходило, как и прежде, — три стопки, а четвертой, на бударку, не хватало.

«Перед ледоставом, — сумрачно припомнил он, — так же вот получилось. А прошло четыре месяца... Три раза за эту пору с Алексеем Фаддеичем подсчитывался. Раз полную сотню целковых получил, потом сорок, сегодня семьдесят. А все одно и то же — на бударку нехватка».

— Молочка бы, Антошенька...

«Бударку целую съела со своим молочком! — гневно ответил он в мыслях жене. — Все молочка тебе! Год уж молочничаешь!..»

В кухню вбежала Нина и, увидев на столе деньги, радостно всплеснула ручонками:

— Мамка! У батяши, ой, сколько!..

Антон быстро подхватил дочь на руки и, пригрозив ей, шепнул на ухо:

— Конфетку куплю!

А Елена тянула свое:

— Молочка...

Загородив спиною стол, ловец сурово сказал:

— Денег, Елена, нету... — и погрозил дочке.

— А сохранность, Антошенька?

— Вся вышла...

Помолчав, Елена прерывисто заговорила:

— Алексея Фаддеича попроси... Даст!.. Под улов или как... Сходи!..

— Не даст теперь. В городе-то вон что творится — жмется он!..

— О-ох, Антошенька...

Посадив дочку на стол, Антон опять шепнул ей:

— За конфеткой сейчас пойдем, — и стал сызнова пересчитывать деньги.

Над Островком мирно качались столбы дыма, — они тянулись из труб, едва приметных среди наваленного буграми на крышах снега.

Рыбачки готовили завтраки — жаренную на горчичном масле рыбу.

На берегу и в проулках было пусто; ловцы, взволнованные на короткое время событиями с Колякой, дойкинской лошадью, отсутствием Дмитрия, Василия и других, расходились по домам.

Тревога улеглась. Ловцы торопились к завтраку. Они должны спешно заканчивать зимний подледный лов — весна уже не за морями! — и начинать подготовку к весенней путине.

Одни, даже не отведав в это утро жареной рыбы, укрылись в амбары и начали перетряхивать сети, другие озабоченно ходили вокруг перевернутых вверх днищем посудин, намечая, как законопатить и осмолить их.

Глуша, проходя мимо дома, где жила сестра Дмитрия, увидела через низкий камышовый забор, как во дворе Елизавета с мужем торопливо разбирали под навесом сети.

«Жадюга! — обругала Глуша сестру Дмитрия и отвернулась. — Не подумает даже о своем брате: где он и что с ним»

И, не переставая размышлять о Дмитрии, еще быстрее зашагала...

Не доходя нескольких домов до Краснощекова, она встретила Василия Безверхова — члена правления районного кредитного товарищества ловцов. Он вместе с Дойкиным решал судьбы ловецких заявок на кредиты. Рассказав ему про неудачное посещение Дойкина, Глуша убеждающе попросила:

— Поговорил бы ты с ним, Вася.

— О чем?

— Да о лошади! Ты ведь с ним как брат-сват.

— А ты еще раз сама сходи к нему да попроси по-хорошему, без всяких приказов Андрей Палыча. Сама попроси! — Василий поспешно разгладил реденькую рыжую бородку и так же поспешно зашагал в сторону берега.

«Подхалим дойкинский!» — подумала Глуша о Василии и заспешила к Захару Минаичу.

Краснощекова застала она одного; он сидел за столом и, то и дело нагибаясь, разглаживал омертвевшие ноги.

— Доброе утро, Захар Минаич, — приветствовала его Глуша.

— Здравствуй, дочка, — и Краснощеков, подхватив ноги под колени, вдвинул их под стол; был он в одних сподниках и нижней рубахе.

Заметив это, Глуша смутилась, но Краснощеков указал глазами на табурет:

— Садись, дочка. Чего скажешь?

— Просьба, Захар Минаич, у меня. — Глуша опустилась на табурет. — К батяше хочу на маяк съездить. Лошадь мне бы на часок-другой.

— А что с батькой?

— Ничего... — Глуша потупила глаза. — Митрий Казак там. С относа...

-— Аа-а... — Краснощеков ухмыльнулся. — Митрий... Знаю, слыхал...