Эльмар Грин - Другой путь. Часть первая

— Я очень виновата перед тобой, Аксель. Но ты прости. Больше это не повторится. Просто мне стало очень тоскливо по тебе…

Я ответил:

— Тоскливо тебе, может быть, и стало, только не по мне.

— Это больше не повторится, Аксель.

Она подошла ко мне сбоку. От нее пахло дорогими духами. Ногти на ее руках были сделаны узкими и длинными и выкрашены в красный цвет. Губы тоже были тронуты красной помадой, но она обтерла их платком, когда я вошел, имея в виду поцеловать меня. Она и сбоку, кажется, собиралась повторить попытку меня обнять, и, чтобы удержать ее от этого, я спросил:

— Муставаара здесь?

Она не стала меня обнимать, но заговорила с большой готовностью:

— Нет. Он в Хельсинки. Он целый год жил в тех краях после того, как из России вернулся. Он был начальником лагеря русских военнопленных где-то на Ханко или возле, не знаю. А теперь он за границу собирается уехать.

Она думала смягчить мое сердце своим сообщением о том, что он жил от нее далеко и теперь собирается уехать еще дальше. Но меня это не смягчило, и я сказал сердито:

— Черт его принес к нам опять! Не догадались его отправить на тот свет русские партизаны.

Она промолчала, чтобы не сердить меня. Но это было для меня все равно. Дело было не в том, чтобы сердить меня или не сердить. Дело было в том, что я опять оказался на свете один. Уходя на войну, я надеялся, что это будет моим последним испытанием в жизни и что этим закончатся мои испытания. Но прошла война — и снова им не виделось конца. Снова я выходил на дорогу жизни один. Для кого-то жизнь после войны стала радостнее, чем она была до войны, потому что он вернулся в семью, по которой испытал тоску в разлуке. Все становится человеку вдвойне дорогим и милым в семье после разлуки с ней. А я не вернулся в семью. Моя Айли постаралась повернуть все дело так, что у меня не стало семьи. Слишком длинными показались ей три года, в течение которых пропадал на фронте ее молчаливый муж. А нацистские офицеры выглядели слишком красивыми молодцами в своих сверкающих мундирах по сравнению с ее сереньким, невзрачным мужем.

Конечно, ее не убыло оттого, что после многоопытных рук Рикхарда Муставаара к ней прикоснулись еще две или три пары мужских рук. Но я уже не мог прикасаться к ней после этого. К ней прикасались руки тех, кто убил моего Илмари Мурто. Они не принесли счастья в нашу страну, эти руки. Они принесли нам кровь и горе. Я сказал ей:

— Ты мне в той комнате постели. Я очень устал. И у меня привычка теперь размахивать во сне руками. В окопах привилась.

Она поняла, что это значит, но не стала мне возражать, не стала упрашивать. Она только сказала:

— Что же ты нервы свои не сберег? Но ничего. Дома все это пройдет.

И она постелила мне в соседней комнате. Для этого ей пришлось несколько раз пройти мимо меня с бельем, одеялом и подушками, и каждый раз она обдавала меня запахом дорогих духов. При этом она делала вид, будто так и надо, будто вполне естественно для супругов лечь порознь в первую же ночь после трехлетней разлуки. Она даже напевала что-то про себя, устраивая мне отдельно постель в соседней комнате. А я сидел и ждал. Я даже не спросил, откуда у нее такой яркий шелковый халат. Она сама догадалась пояснить, сказав, что Гуннар Линдблум нашел ей место личного секретаря у одного состоятельного торговца тканями и деревянной обувью в Корппила. Она служила у него полгода. Но сейчас он за границей. Бежал от русских. Они хотели судить его за участие в укрытии оружия. Они нашли у него целый склад.

Потом она стала раздеваться и сделала это так быстро, что я не успел подняться с места, как она уже стояла у своей постели голая, в одних чулках, повернувшись ко мне спиной. Я даже задохнулся — так это было неожиданно. И сердце у меня усиленно заколотилось, когда я опять увидел все то красивое, гибкое и упругое, что когда-то вскружило мне голову. А она обернулась ко мне и, должно быть, догадалась, что во мне творится, потому что губы ее сложились в улыбку и дрогнули крылья ноздрей, а в глазах мелькнуло торжествующее выражение. Однако длилось это у нее один миг. Сделав тут же вид, что не замечает моего волнения, она уселась на край постели ко мне лицом и начала стягивать с ног тонкие чулки, высоко поднимая колени. Но я уже не смотрел на нее, спешно направляясь в свою комнату.

Сон долго не приходил ко мне в эту ночь. Мысль о том, что лежало там под одеялом, в соседней комнате, нежное и благоуханное, заставляла меня ворочаться и вздыхать.

С каких пор взяла она себе в привычку ложиться без нижнего белья? Какую выучку прошла она тут без меня за три долгих года? Она тоже не сразу заснула и даже вставала дважды, включая свет. Первый раз она подошла к открытой двери моей комнаты и постояла немного, вздохнув напоследок так громко, что нельзя было ее не услышать. Вздохнув, она сказала как бы про себя: «Бедный Аксель. Я так виновата перед тобой, так виновата…». И, сказав это, она прислушалась, но кончила тем, что вернулась в постель. А второй раз она, кажется, ушиблась или прикинулась ушибленной. Во всяком случае, она поплакала немного, затихая временами, чтобы прислушаться. Но я не встал и даже не подал голоса, чтобы ее утешить.

Только одну ночь провел я в своем новом доме после войны. Больше мне там нечего было делать. Утром я взял инструменты и ушел в свою старую маленькую хижину, на которую теперь уже никто не мог оспаривать моего права. Но, бог мой, какой вид она имела! Она вся как-то осела на один угол, где соединялись бревна задней и боковой стен. И этот угол стал гнилым, совсем гнилым. Должно быть, крыша пропускала на этот угол воду еще во времена отца, и хотя Илмари после того обновил над ним крышу, однако угол этот уже не мог снова стать здоровым углом. Перенеся от непогоды то же, что и все другие стены, он разрушился раньше их. Он стал настолько трухлявым, что заостренный кол вошел внутрь хижины, когда я ткнул им с размаху в этот угол.

Но я сделал все, что мог, стремясь вернуть свой родной дом к жизни. Я разобрал дровяной навес, тоже подгнивший у основания, и пустил самые крепкие из его досок на обшивку больного угла хижины. А два верхних продольных бревна от навеса оказались вполне пригодными к тому, чтобы подпереть ими хижину с этого угла. Потом я протопил печь, которая, должно быть из экономии, выпускала в трубу только одну половину дыма, а другую половину оставляла про запас внутри хижины. Это показало мне, что для жилья мой родной дом уже не годится, по крайней мере на зимнее время. И все же я попробовал усидеть внутри него, глотая всю горечь и сырость, которыми он меня угощал, а наглотавшись их вдоволь, вышел наружу. Но вышел не затем, чтобы покинуть свой дом, а затем, чтобы перенести в него из нового дома свои остальные вещи.