Эльмар Грин - Другой путь. Часть первая

Я не пошел к коммунистам. Нечего мне было там делать. Там привыкли думать об устройстве жизни целых народов, а я никак не мог устроить одну свою маленькую жизнь. Заниматься коммунизмом было к лицу молодому Антеро Хонкалинна из Алавеси, потерявшему на войне отца. Это он сумел так сколотить рабочих лесопилки, что они добились от Линдблума повышения платы за свою работу. Это он всюду кричал о том, что войны больше не должно быть в Суоми и для этого нужно избирать подлинно демократическое правительство. Это он сумел раскрыть склад оружия у торговца деревянными изделиями в городе Корппила. А создание этого склада не обошлось без участия везде успевающего Арви Сайтури. И это было главное, почему он возненавидел молодого Антеро.

Но меня все это не касалось. Совсем другими заботами была полна моя голова, когда я покидал свою дымную хижину с парусиновой котомкой за плечами, в которой лежали мои инструменты и пара белья. Мне было не до Антеро Хонкалинна, так внимательно взглянувшего на меня в то время, когда я шел через Алавеси к остановке автобуса. И менее всего мог бы я пожелать зла ему, мирно прошедшему мимо меня со своей черноглазой сестрой, тоже работавшей у Линдблума, где-то на его шерсточесальной фабрике. Не Антеро был в это время у меня в голове, а ресторан «Балалайка», до которого мне нужно было скорей добраться.

Я боялся, что опоздаю. И действительно, когда я вошел в ресторан, голая девушка вынесла на эстраду крупную цифру «3». Это означало, как я после догадался, что уже два номера было исполнено и объявлялся третий. Она подержала закрепленную на палке цифру над головой и, улыбнувшись мне такой улыбкой, словно обещала что-то, ушла с эстрады.

После нее вышел крупный парень в трико. Он оказался акробатом, правда отяжелевшим немного. Но все же он сделал заднее сальто, от которого дрогнула вся эстрада, а потом принялся выгибаться назад, просовывая голову между ногами, становиться на руки, прыгать лягушкой. Давалось ему все это трудно. Как видно, жизнь в окопах нарушила гибкость его членов. Тем не менее за некоторыми столиками парни помоложе ревели от восторга и топали ногами, одобряя каждый его прыжок.

Потом опять появилась голая девушка. Подержав над головой вырезанный из черного картона четвертый номер, она прошлась взад и вперед по эстраде и ушла, подарив меня такой же многообещающей улыбкой. Впрочем, это мне показалось, что она улыбнулась только мне. Ту же улыбку она послала в разные другие места зала, и каждый из сидящих за любым другим столом легко мог принять ее на свой счет. И к тому же она вовсе не была голой. Это ее трусы и бюстгальтер, так ловко подогнанные к цвету тела, ввели меня в заблуждение.

Она ушла, а на ее месте появилась очень строгая на вид женщина в длинном черном платье. Она что-то спела. А потом к ней подошел мужчина в черном фраке, и они степенно и важно принялись танцевать что-то вроде танго, в конце которого он поднял ее над собой в таком положении, что ноги ее оказались выше головы, и черное платье сползло к подмышкам, открыв нашим взорам то, что принято показывать только на пляже. В таком виде он и унес ее с эстрады.

А пятым номером выступили две девушки, у которых вместо бюстгальтеров были нацеплены какие-то блестящие чашечки, не полностью закрывающие их груди, а вместо штанов — треугольники на лямках, тоже усеянные блестками. Они попрыгали немного, высоко вскидывая голые ноги, и убежали, после чего был объявлен перерыв.

Я уже начинал бояться, что даром выбросил свои шестьсот марок, из которых половина ушла швейцарам, не желавшим пускать меня в рабочем костюме. Его могло не оказаться в ресторане. Или же он мог выступить в одном из первых номеров и затем уйти. Надо было узнать об этом точнее. Я начал озираться, вытягивая шею. В это время среди столиков появилась та самая девушка, похожая на голую. У нее в руках был картонный щиток, весь утыканный мелкими бумажными цветами, которые она стала продавать, не называя цены. Каждый был волен заплатить сколько мог. И, конечно, никто не решался дать мало такой красавице. А она, обходя столы, улыбалась каждому мужчине с таким видом, словно давала понять, что именно ему она обещала перед этим с эстрады нечто заманчивое.

Да, она немало собрала денег в пользу какого-то общества, эта девушка, за свои цветы, хотя мужчины охотнее рассматривали ее грудь, живот и ляжки, нежели щиток с цветами. Когда она подошла к моему столику, я спросил, будет ли сегодня петь господин Муставаара. Она кивнула головой и сказала: «Да, будет». Такое сообщение стоило того, чтобы оценить ее цветок в сто марок, за что я получил от нее еще одну лишнюю улыбку, полную самых заманчивых обещаний.

И вот он появился наконец. Издали я не увидел в нем никаких перемен. Все так же белели его зубы среди расплывшихся губ, и был он все так же красив и статен, сволочь.

Он спел три песни. Первая песня была о женщине, тоскующей у камина, вторая — о белой акации, у которой гроздья душистые вновь аромата полны. Не знаю, понимал ли его в зале кто-нибудь еще, кроме меня, но голос его так забирал за душу, что он получил немало хлопков и в ответ на них спел еще «Очи черные».

После его ухода я уже не задерживался за столом и скоро очутился на улице, где занял такую позицию, чтобы держать под наблюдением оба выхода. Для этого мне пришлось отойти к стоянке легковых машин, подальше от света фонарей. Сильный ветер и дождь пополам со снегом слепили мне глаза, заставляя меня то и дело отворачиваться от дверей и заглушая всякие уличные звуки. Это привело к тому, что кто-то крепко ударил меня сзади по плечу и сказал:

— Ну, поехали!

Я оглянулся. Это был Муставаара, которого я подкарауливал. Он тоже всмотрелся в мое лицо и сказал:

— А-а! Это ты. А где мой Урхо? — И, выпрямившись, он крикнул через мою голову: — Эй, Урхо! Ты где?

Потом он еще раз внимательно всмотрелся в мое лицо и спросил по-русски:

— А ты здесь по какому случаю? А-а, понимаю. Сейчас буду к твоим услугам. Эй, Урхо! Вот мерзавец! Чухонская морда! Никогда его нет на месте.

Продолжая смотреть куда-то поверх моей головы, он отстранил меня рукой в сторону и, сделав мимо меня два шага, крикнул по-фински:

— Урхо! Ты куда пропал, перкеле! Мы же опаздываем!

В этот момент он стоял ко мне спиной, и мне ничего не стоило всадить в нее нож между лопатками сквозь длинное черное пальто с меховым воротником. И я даже выхватил нож и даже приготовился сказать ему напоследок нужные слова, чтобы после них сразу размахнуться и ударить, но не мог ни сказать, ни ударить. Что-то сковало мне руку и заткнуло горло.

А он еще раз прокричал сквозь ветер и снег имя своего шофера, и на этот раз тот откликнулся с другого конца стоянки. Тогда, даже не оглядываясь на меня, он отвел руку назад, ткнул меня небрежно пальцами в грудь и, сказав: «Сейчас», направился туда. Скоро там хлопнула дверца, и машина ушла вместе с ним. А я остался стоять с ножом в руке под осенним снегом и дождем.