Эльмар Грин - Другой путь. Часть вторая. В стране Ивана

Я не мог понять, почему зерно сваливали прямо на землю, когда рядом стояли элеваторные башни, но скоро понял. Мимо меня прошли к выходу двое мужчин с чемоданами, и один из них сказал:

— Ось як у нас, бачишь? Уборка ще тильки началась, а элеваторы уже забиты до отказа.

Сказано это было как-то не совсем по-русски, но понять было можно. Поезд покатился дальше, и опять пошли те же залитые солнцем равнины, полные хлеба. Временами проплывали селения с низенькими белыми домиками, утонувшими в садах. Потом показался еще один элеватор с грудой зерна рядом и с женщинами. И опять поезд остановился.

Но не моя была это станция. Я молча посторонился, пропуская мимо себя тех, кто выходил и входил. Не мои они были, эти люди, темные от солнца и занятые разговорами о своих собственных делах. Я не был достоин их внимания. Я слишком долго ненавидел их, не пытаясь вникать на протяжении целого столетия в причину своей ненависти, и теперь вот расплачивался за это.

Женщины, утопавшие по щиколотку в зерне, приостановили свою работу и, опираясь на широкие лопаты, разглядывали сновавших вдоль поезда людей. А я разглядывал их. Но не мои это были женщины, и не мой был хлеб, наваленный тяжелой золотистой грудой под их знойным русским солнцем. Не моя была это страна. Я был в ней чужой и не заслуживал чести топтать ее дороги. Да я и не собирался их топтать. И только от станции Задолье готовился я пройти немного на север в направлении Ленинграда, не надеясь, однако, уйти далеко.

И вот появилась наконец станция с надписью «Задолье». Все шло как надо. Судьба неотвратимо выполняла свое назначение. Поезд остановился, и я сошел на перрон. Со мной вышли также другие люди. Все они тут же разошлись по разным направлениям. А я постоял немного. Мне тоже предстояло идти в определенном направлении, но я не видел туда дороги. Идти на север прямо по шпалам было неудобно. Это, кажется, не одобрялось их законами. А дорогу рядом с железной они забыли для меня проложить.

Когда поезд ушел, я еще раз осмотрелся и увидел-таки дорогу. Она проходила севернее станции, пересекая железнодорожное полотно с востока на запад или наоборот. Выбора у меня не было, и я направился к ней. Проходя станцию, я купил на последние деньги половинку круглого белого хлеба и газету. Конечно, черного хлеба на эти же деньги я мог бы купить вдвое больше, но его не оказалось в ларьке.

Ну что ж. Белый так белый. Пусть последней пищей в моей жизни будет белый хлеб. Завернув его в газету, я вышел на дорогу. Идти по ней можно было с одинаковым успехом и вправо и влево. Ни то ни другое направление не приблизило бы меня к Ленинграду. Сперва я повернулся было лицом к востоку. Но в это время оттуда шла вереница грузовых машин, занимая переезд. Тогда я зашагал на запад. Большой беды в этом не было. У первой же развилки или у перекрестка я намеревался свернуть к северу.

И конечно, я не очень долго держал хлеб завернутым в газету. Был двенадцатый час дня, и добрые люди к этому времени не только давно отзавтракали, но и готовились к обеду. Пообедал и я, не сбавляя шага, а после обеда попробовал прочесть газету — тоже на ходу. Однако она была напечатана не совсем по-русски, и скоро я засунул ее в карман. Некогда было мне вникать в чужой язык. Не так уж много осталось мне жить на свете, чтобы заниматься еще чужими языками. На родном, финском языке хотелось мне поразмышлять последние часы моей жизни.

Дорога была широкая, даже очень широкая, вроде Невского проспекта в Ленинграде. А рядом с ней тянулись телеграфные и телефонные провода на деревянных столбах. Канав по краям дороги не было, и потому она не очень строго соблюдала отведенные ей пределы. Местами она расползалась вширь, заходя за телеграфные столбы и даже задевая кромку подступающей к столбам желтой пшеницы, а местами довольствовалась полосой поуже, примерно в десять метров. Машины, проходя по ней туда и сюда, поднимали черную пыль. Но оттого, что шли они серединой дороги, а я шагал по краю, пыль до меня не долетала. Вот какая просторная дорога была отведена мне судьбой на последний день моей жизни.

Я шел по правому краю дороги, задевая правым локтем колосья пшеницы, и в ноздри мне проникал аромат хлеба. Стаи звонкоголосых птиц летали над этим хлебом, и солнце припекало его сверху, торопя к вызреванию.

Все вокруг трепетало и пело от избытка жизни, и только я один шагал к ее концу.

Главной моей заботой было свернуть скорей к северу. Но для этого мне нужна была идущая туда дорога. А она все не попадалась. Оглянувшись на станцию, я удивился, увидев ее совсем близко. По времени выходило, что я отошел от нее километра на три, а она была тут как тут со всеми своими мелкими постройками, утонувшими в деревьях, и с кирпичной водонапорной башней.

Пройдя еще полчаса, я опять оглянулся. Станция по-прежнему была вся на виду, и даже товарный поезд, проходивший в это время мимо нее, был виден весь, вместе с колесами. Такой ровной оказалась эта земля, по которой я шагал.

И еще километра три-четыре пришлось мне пройти в том же направлении до того, как показалась наконец поперечная дорога. На нее я и свернул без промедления. И хотя она повела меня не прямо на север, а чуть отклоняясь на северо-запад, высматривать новую дорогу я уже не стал. На этой дороге готовился я завершить путь своей жизни.

Сворачивая на нее, я еще раз оглянулся, уже не надеясь увидеть станцию. Но она по-прежнему была видна вся, только уменьшилась в размерах. И домики возле нее превратились в мелкие коробки, покрытые пучками зелени. Даже водонапорная башня стала похожа на небольшую трубку с утолщением наверху, но видна была вся снизу доверху.

Дорога, на которую я свернул, оказалась менее широкой. На ней с трудом уместились бы в ряд четыре машины. Впрочем, при случае уместились бы пять, семь и даже десять машин, ибо эта дорога тоже не имела по бокам канав, а заехать иной раз колесами на пшеницу здесь, кажется, не очень стеснялись. Однако по этой дороге, как видно, редко ходили машины, и она изрядно заросла травой. Машины теперь проносились позади меня по той дороге, которую я оставил. Трескотня их моторов постепенно затихала, по мере того как я от них удалялся, но сами они еще долго виделись мне, выступая поверх живого пшеничного моря снующими туда-сюда кузовами.

В то же время не так далеко ушел я и от железной дороги. Она тянулась теперь справа от меня, примерно в десяти километрах, идя в том же направлении, что и я.

Слегка приподнятая насыпью, она как бы отчеркивала собой линию горизонта. Идущие по ней крохотные паровозики тянули вереницы игрушечных вагончиков. И все они казались издали темными силуэтами, какими их рисуют иногда простоты ради в детских книжках.