Суннатулла Анарбаев - Серебряный блеск Лысой горы

Нигора осторожно присела у могилы, будто пришла наведать больного Бабакул-ата.

Долго сидели они молча, думая об этом удивительном человеке, который оставил после себя такой глубокий след в душах людей.

Наконец молчание нарушил Джанизак. Не отрывая взгляда от могилы, будто разговаривая сам с собой, он медленно проговорил:

— Это было его желание...

— О чем вы говорите, ата?

— Бывало, при встрече Бабакул говаривал: «Мы с тобой друзья, Джанизак. А не сделаться ли нам сватьями?» — «Разве молодые послушаются нас? Сделают, как захотят», — возражал я ему. Вот и сделали! Дай бог, чтобы жили вместе до старости. Но мой друг Бабакул… — голос Джанизака задрожал, — так и не увидел свадьбы детей. Только об этом и жалею. Эх, преходящий мир! — На глазах его появились слезы.

Нигора тоже приложила носовой платок к глазам. Шербек, чтобы не выдать волнения, отвернулся.

— Бабакул-ата у нас в сердце. Он как живой среди нас, — подбадривая старика, сказала Нигора. — И свадьба устраивается тоже по его желанию. Крепитесь, дедушка!

— Спасибо, дочка. Мертвые, говорят, не любят слез. Пусть порадуется дух Бабакула, мы должны устроить хорошую свадьбу, правильно я говорю, сын мой Шербек?

— Свадьбу справим настоящую, не тужите, аксакал.

Когда возвращались с кладбища, Шербек спросил Джанизак-аксакала:

— Что вы скажете, если мы поставим памятник Бабакул-ата?

Джанизак не понял. Что такое памятник? Спросить — неудобно. Но ведь Шербек не сделает плохого покойному Бабакулу, и старик ответил:

— Как знаете, вам виднее.

— Обязательно надо это сделать, — поддержала Нигора. Ее очень мучила мысль, что могила Бабакул-ата затеряется.

— В самом деле, — продолжал Шербек. — Сколько труда отдал Бабакул-ата нашему колхозу! Все животноводство вышло из загона благодаря его стараниям. Люди должны сохранить навсегда память об этом человеке. Мы поставим такой памятник, что могила святого затеряется в его тени.

— Тогда на это кладбище люди придут не поклоняться святому, а проведать Бабакул-ата, — заключила Нигора.

Приготовления к свадьбе шли полным ходом. Под навесом Туламат и еще трое резали морковь для плова. Ножи их быстро стучали по доске, и она заполнялась тоненькими, как ниточки, дольками. Напротив девушки под развесистым ореховым деревом чистили картошку, оживленно переговариваясь. Рядом женщина раскатывала тесто, а раскрасневшийся хлебопек ловко доставал из горячего тандыра аппетитно пахнущие лепешки и бросал их на скатерть, расстеленную на земле. Роста он небольшого, поэтому ему приходилось подниматься на носки, чтобы достать до высокого тандыра. Сморщив разгоряченное лицо, он по плечо нырял в горячее отверстие, и Шербеку казалось, что этот маленький человек вдруг может весь исчезнуть в пасти тандыра.

— Не обожгитесь, — не выдержал Шербек.

Хлебопек вынул руку из тандыра, сдул пепел с края лепешки, лежавшей у него на ватном нарукавнике, и, улыбнувшись, ответил:

— Мы из железа сделанные, привычные. А вон тот не выдержал — душа сладкая, плачет.

Широкоплечий парень, сидевший на корточках спиной к Туламату и нарезавший лук, шмыгнул носом, кончиком рукава вытер глаза.

— Вы на моем месте не то что заплакали, зарыдали бы, — сказал он медленно, с трудом произнося слова.

Джанизак-аксакал заварил чай из большого самовара, стоявшего рядом с двумя внушительными кипящими котлами, и сказал Нигоре, которая уже присоединилась к девушкам, чистившим картошку:

— Пройдите с Шербеком в комнату, выпейте по пиале чаю, а потом будете помогать. Эй, кто там! — крикнул он с порога. — Несите горячих лепешек!

После завтрака на долю Шербека и Нигоры досталось подготовить места и накрыть стол. Они принялись за работу.

До полудня приглашенные родственники, близкие, знакомые — все побывали на свадьбе. Одних дареных баранов было более десяти. А фарфоровой посуды, одежды, ковров, разрисованных кошм, самоваров — целая комната набилась. Один старец вручил молодым целую юрту, приговаривая:

— Бабакул-ата был моим хорошим другом, пусть радуется его прах.

Юрту тут же поставили и украсили внутри коврами.

Кашка-тавские табунщики прибыли тоже не с пустыми руками. Каждый привез в своем хурджине по два бурдюка кумысу. Вручая кумыс, они скромно приговаривали:

— Чем богаты, тем и рады. Примите малое за большое.

Туламат, вместе с Джанизак-аксакалом принимавший гостей, приложил руки к груди:

— Рахмат [28] Рахмат — спасибо. , рахмат, ради Джанизак-аксакала и Бабакул-ата вы пришли навестить Сувана. Рады до небес вашему приходу.

Принимая подарки, Джанизак и Туламат передавали их кому-нибудь из стоявших рядом и рассаживали гостей, а потом спешили встретить новых. Среди гостей не было человека, кто бы не знал Туламата. Шутники-приятели приветствовали его: «А, усач, как дела, жив еще?», а старики здоровались степенно: «Здравствуйте, Палван».

Когда выдавалась свободная минутка, Туламат бросал взгляд на чинно восседавших жениха и невесту и, трогая Джанизака за локоть, шептал:

— Аксакал, взгляните, как хорошо сидят ваши дети.

Кто говорит, что в горах нет самодеятельности! Сначала все вместе спели «Свадебную». Потом чабан, приятель Суванджана, взял в руки най [29] Най — музыкальный инструмент, напоминающий флейту. и сыграл «Чули ирок» [30] Чули ирок — классическая мелодия. . Здоровенный табунщик, молча сидевший рядом с Шербеком, вдруг не выдержал и одобрительно крикнул:

— Ты смотри, оживил най! Э, будь здоров, живи много лет!

В конце стола кто-то настаивал:

— Ирда, спой! Как можно не спеть на свадьбе друга!

Шербек нагнулся и увидел круглолицего, крепкого киргизского парня. Тот застенчиво постоял немного, взял в руки домбру и начал протяжную мелодию:

Задорные слова песни то волновали самые тонкие струны души, то вызывали раскатистый смех. Когда певец кончил, со всех сторон раздались крики, аплодисменты.

Началось соревнование в искусстве пения. Близкие жениха состязались с близкими невесты.

— А ну-ка, покажи им, Кузыбай, — с этими словами парни, приглашенные женихом, вытолкали на середину худощавого чабана и сунули ему в руки блюдце.

Кузыбай застенчиво огляделся вокруг, кашлянул и начал спокойно тонким голосом:

Парни сидели притихшие, песня взволновала их. Кузыбай приставил блюдце ребром ко рту и, словно рыдая, рассказывал о муках сердца: