Наталья Парыгина - Вдова

Проходил день за днем, а Даша все не говорила Василию о своем положении. То Настины слова вспоминала: «Мы для себя живем». То думала: не было б у них Мити да Нюрки — сколько бы радости в жизни потеряли. Хороши они, малыши-то. И хлопотно, и весело, и наплачешься когда, и насмеешься.

Ребят Даша вперед кормила, и в этот раз так, наелись они и ушли в комнату играть. Даша убрала со стола грязные тарелки, порядок навела, положила Василию котлету с кашей, себе одного чаю налила.

— Ты что же, есть не будешь? — удивился Василий.

— Мутит меня, Вася, — сказала Даша.

Он не понял.

— С чего это? Опять желудок разболелся?

— И дурной же ты, Васька, — снисходительно улыбнувшись, проговорила Даша. — И когда ж ты поумнеешь? Дюжину, что ль, надо тебе ребят народить, чтоб понимал, от какой причины я хвораю?

У Василия замерла на полпути рука с вилкой.

— Даш-ка! — громко и весело проговорил он, и таким озорным, радостным светом полыхнули его глаза, что без слов поняла Даша свою судьбу. Но Василий и слов не пожалел. — А чего? Давай до дюжины! Молодые — успеем. Пускай растут Костромины!

— Не тебе носить-то! — одернула его Даша. — И кормить, и пеленки стирать, и ночами не спать — не тебе.

— Ну... — Василий растерялся от ее упреков. — Пеленки постираю. А остальное... Природа так устроила. Чего не могу — того не спрашивай.

— Над природой-то люди властны, — не глядя на Василия, сказала Даша.— Настя с Михаилом вон вдвоем живут. Что у них, природа не такая? Тоже на одной кровати спят. А не хотят детей — и не имеют.

— Вон ты о чем... — Василий отодвинул тарелку, оперся щекой на кулак, потускнел лицом. — Милы мне ребята... Хлопот тебе, конечно, больше достается. А только нехорошо, Даша, живое губить.

Даша вздохнула.

— Ладно, чего уж... Рожу. Так я... Без бабки Аксиньи тяжелее стало с домом управляться, вот и подумала... А маленьких я сама люблю. Я и Насте говорила: тоскливо, мол, без ребят-то.

— Ты мне больше работы давай, — самоотверженно сказал Василий. — Я ведь и пол могу помыть и в магазины сбегать...

— Молчи уж! — с грубоватой ласковостью перебила Даша. — Помощник... Над книжками-то когда будешь сидеть?

— Справимся и с книжками и ребят вырастим, — склонившись к Даше и положив тяжелую руку ей на плечи, сказал Василий. — Рад я, Дашка. Хоть сыну, хоть дочке буду рад...

Вот так и решилось все. Василий решил. И бабка Аксинья. Помнила Даша ее просьбу: если девочку родишь, назови Варей. Василию имя это понравилось, он не спорил.

— О чем человек перед смертью просил — нельзя не исполнить.

Даша хотела уважить бабку Аксинью, но ее же слова о матери занозой остались в памяти. «Бессчастная она у меня, Варя-то...» Суеверно опасалась Даша, что вместе с именем пристанет к ребенку и та бессчастная судьба. Ни о Мите, ни о Нюрке никогда не думала, что достанется им горькая доля, а об этом, не рожденном еще ребенке непонятно почему тревожилась. Забила себе голову беспричинной уверенностью, что имя матери сделает малышку несчастной, и не хотела уж рожать девочку, верила бы в бога — помолилась бы, чтоб сын был. Тогда и перед бабкой Аксиньей вины не будет, и омраченное горькой судьбой матери имя минует ребенка.

Но ранней весной 1941 года родила Дарья дочь. И назвала ее Варварой.

Письма от брата Даша получала редко, но в каждом письме звал брат: приезжайте с ребятами в Леоновку погостить. Митя с Нюркой подросли, понимали, о чем речь, и наперебой просились в деревню. Даша с Василием и сами хотели побывать в Леоновке. Только вот Варька больно мала. Но отпуск как раз обоим дали в июне, время хорошее, подумали-поговорили и решили ехать.

Поезд уходил ночью. Три полки заняли Костромины. Митя с Нюркой валетом на нижней, Даша с Варькой — на другой, Василий наверху устроился. Тихо было в вагоне, ребята уснули, только колеса стучали, будто маятник огромных часов.

Даша не спала. Ехала в родную Леоновку, и вспоминались ей свои ребяческие годы.

Зима вспоминалась невесело. Валенок, пока в школу не пошла, не было, и всю зимоньку приходилось томиться в избе. На замерзшем стекле вытаивала кружочки, глядела через эти кружочки на белую улицу, завидовала ребятишкам, что носились по дороге, погоняя запряженного в санки лохматого Полкана. Только и радости — сказки бабки Аксиньи.

Зима проходила невесело, зато уж летом, бывало, дотемна немыслимо загнать Дашутку домой. Носится с однолетками по улице, черным облаком вьется пыль, так что друг дружку не видать. На речку пойдут купаться — плеск, смех, визг, и уж до той поры сидят в воде, пока посиневшее тело не покроется пупырышками. Чем ближе поезд к Леоновке, тем больше пробивается в сердце радость, и уж кажется — лениво поезд идет, вот бы вскочить да побежать босиком по сырой прохладной тропочке, и быстрей бы поезда на родину примчалась.

На станции уже ждал Егор — из Серебровска Василий отбил ему телеграмму. Лошадь в колхозе взял, сена в телегу наложил — что твоя перина. Митя с Нюркой уселись в передок телеги, к лошади поближе, за руки держатся, присмирели. На телеге им страшнее ехать, чем на поезде. А лошадь хвостом машет да трусит себе по мягкой дорожке через поле.

День ясный выдался, хлеба хорошие поднимались, и любо было Даше с Василием глядеть на знакомые поля. Вдалеке на холме церковь виднелась, белая с голубым куполом, село Воскресенское по горке разметалось. Двухэтажный кирпичный дом в центре села.

— Что за дом? — спросил Василий. — Не школа?

— Школа, — подтвердил Егор. — Там и больницу выстроили, не видать отсюда.

Василий вдруг спрыгнул с телеги, отступил с дороги, горсть земли поднял, размял в руках. Стоит и глядит на поля, стоит и глядит... Егор попридержал лошадь, но Василий сказал:

— Поезжайте потихоньку, я догоню.

Варя спокойно лежала у матери на руках, с рождения была некрикливая, без причины голосу не подаст. Челочка низко спускалась на лоб. Варя родилась с густыми волосиками, а за четыре месяца они отросли так, что едва глаза не закрывали — надо уж подстригать.

Старшие ребятишки осмелели, стали с Егором разговаривать.

— Дядя Егор, — спросила Нюрка, — а у вас в деревне радио говорит?

— Нет, покуда не говорит. И радио не говорит, и электричества нету.

— А как же вы песни слушаете?

— А мы песни сами поем.

— Егор, останови, — попросила Даша, заметив, что Василий бегом догоняет телегу.

Догнал, попросил у шурина вожжи, стегнул легонько коня.

Пыль стелилась следом за телегой, солнце припекало, хлеба зеленели, ребятишки верещали, как воробышки. Даша сидела, свесив ноги с телеги, обняв Варьку, гордая, будто всей жизни была хозяйка — и заводу своему, и полям этим неоглядным, и судьбе. Такую силу в себе чувствовала, что, кажется, захотела бы — и солнце по ее воле за холмы бы спустилось, и тучи бы, коли надо, голосом могла на небо приманить.