Наталья Парыгина - Вдова

Санитарка отворила тяжелую, обитую войлоком дверь. Дарья положила дочь на крашеную скамейку, развязала узелок. Санитарка стояла рядом. «Боле ста километров пешком шла, а сохранила ребенка, — с завистью подумала Дарья. — А моя... Да что я! Не хочу же я смерти чужому дитю».

Она схватила ватное сатиновое одеяльце, протянула санитарке.

— Возьми. Ей теперь и вправду ни к чему.

— Что ты, что ты, — испуганно отступила санитарка.

Без спросу взяла, а из рук в руки испугалась. Чудные люди...

— Возьми!

Санитарка нерешительно взяла одеяльце в обе руки.

— Спасибо... Ты прости меня! От нужды я...

— Не надо, — прервала Дарья. — Молчи.

Санитарка умолкла, стояла рядом, смотрела, как Дарья бережно пеленала дочь. Потом тихо проговорила:

— Побудь здесь, подожди меня. Я тебе помогу могилку вырыть. Сейчас побегу, договорюсь, чтоб подменили меня...

За хлебную карточку, что получила Дарья по больничной справке на дорогу, кладбищенский сторож сколотил гробик. И место дозволил Дарье выбрать самой.

Кладбище было почти голое, только кресты густо торчали из снега, да крашеные оградки отмечали для вечных поселенцев последний приют. На самом краю кладбища, на бугре росла береза с изогнутым стволом. Видно, кто-то надломил ее, когда была вовсе молоденькой, да устояла березка против смерти, опять пошла в рост, сотворив из ветки новый ствол.

— Вон под той березой, — сказала Дарья.

— Да там не хоронят, — заперечил было сторож, — кладбище-то вон где кончается.

— Уезжаю я. Без приметы не отыщу могилку, если когда случится покойницу мою навестить. Дозволь ты мне под березой ее схоронить!

— Эвакуированная, что ли?

— Эвакуированная.

— Ладно, — вздохнув, согласился сторож. — Хорони под березой.

В тот же день уехала Дарья догонять эшелон и навек увезла в памяти желтый холмик Вариной могилки под заснеженной березой с изломом на стволе.

Забота человека мает и старит, забота же и от горя лечит. Без куска хлеба, без рубля в кармане надо было догонять своих. Билет Дарья получила по справке в пассажирский поезд. Бутылку подсолнечного масла да полкило сахару-песку дали по продуктовой карточке. Масло на хлеб променяла, ела помалу, чтоб на всю дорогу хватило. Сахар ребятам в гостинцы везла.

Раненый красноармеец ехал на нижней полке — отпустили лечиться в родной город, в Томск. Со всего вагона ходили к нему люди, расспрашивали про войну, про немца.

— Сила у него, у немца, громадная, — рассказывал красноармеец, опершись спиною о стенку и вытянув на лавке рядом с костылями раненую ногу. — А бьемся мы до последней возможности. Было нас в батальоне четыреста человек, осталось тридцать шесть. Тридцать шесть, а приказ — удержать населенный пункт, не отступать ни в коем разе.

— С этакой горсточкой разве удержишь, — вздохнула стоявшая в проходе женщина в черном платке.

— Держали, — сказал солдат. — Приказ был — и держали. У реки деревня-то, у самого Днепра. Бабы, ребятишки в деревне. «Уходите, — говорим им. — Жаркий бой будет». Не уходят. В погребе прячутся. А немец как даст снарядом в погреб — и могилы не надо копать.

— Что делается, что делается...

— Пулеметчик один у нас был отчаянный... Три дня бился. Немцы только сунутся через поле — он застрочит. Много уложил фрицев. А после засекли они его. Танк направили. Проехал танк — ни пулемета, ни солдата... Хороший был парень. Отчаянный. И песни здорово пел...

— Насмерть бился...

— Такая идет война — насмерть: либо мы их, либо они нас. Фашисты воюют яростно. А мы разве землю свою, волю свою им уступим?

— Уступили, — вздохнула женщина в черном платке.

— Молчи! — крикнул солдат. — Что ты понимаешь?

Женщина сунула руку в карман пальто, выхватила бумажку, протянула красноармейцу.

— Вот. Мой муж... Смертью храбрых...

Парень медленно прочитал похоронку, отдал женщине, тихо сказал:

— Прости меня, тетка. Не была ты на фронте, а рану фронтовую в сердце носишь. Мужем своим Андреем Ивановичем Силантьевым гордись. За Родину пал... Много еще разнесет почта по стране таких бумажек. А немца повернем и с земли своей вышвырнем. Не будет ему дальше ходу. Нельзя ему дальше ходу дать... Москва!

Под Москвой шли жестокие бои. Кому удавалось достать на станции газету — читали в вагоне вслух. Добрые вести приносили газеты. Под Тулой гнали врага войска генерала Болдина. Наши взяли Клин и Ясную Поляну. Споткнулся фашист под Москвой, разинул роток на большой кусок, да подавился.

Радость и злость вместе жили в Дарьином сердце. Радость за первую большую победу Красной Армии. Злость на врага. Кабы не ребята, кажется, сама схватила бы винтовку да кинулась на фронт бить фашистов, стрелять их, гадов незваных, стрелять, стрелять и глядеть, как в муках смерть примут. Помереть не страшно было Дарье в такие минуты, только б не зря помереть, отомстить бы за Варю, за свои тревоги и беды, за свой завод, разобранный на кусочки, за Серебровск и за Леоновку.

Опомнившись, корила себя Дарья. Зверем становлюсь. Ненависти своей волю даю... Но не без причины родилась ненависть. Война ее породила. И чувствовала Дарья, что этим страшное, хотя и бескровное, зло причиняет людям война. Еще один грех, еще одно преступление людей перед людьми.

Не знала Дарья в себе раньше такой злобы, какой полнилось теперь сердце против врага. Сила ее была в этой ненависти. И беда. Ненависть, войной посеянную, удастся ли вырвать из сердца с корнем? Любовь душу красит, ненависть калечит. Горько жить человеку с покалеченным телом, горше — с душой покалеченной, хоть не всякий час уродство ее на виду.

Скорей бы война кончилась!

Процарапав дырочку на обмерзшем стекле, глядела Дарья в окно. И хороша же Сибирь! Снег лег на просторные поля, чистая белизна стелется до самого неба, сверкает под солнцем искрами переметными. Земли-то, земли сколько тут... А деревни редки, городов мало, от станции до станции иной раз полсуток отстукает поезд. Одному дивилась Дарья: лесов нет. Вся в лесах Сибирь, говорили в Серебровске. Повырубили, что ль?

— Что ж лесов-то не видать в вашей Сибири? — спросила Дарья красноармейца. — Я слыхала — тайга тут дремучая.

— Погоди малость. Скоро и тайга начнется. Велика Сибирь, всего хватает, и полей и тайги...

Велика... Велика земля русская. Богата. Сильна. Понять немыслимо, как фашист к самой Москве прорвался, не встретив на пути заслона неодолимого. Но будет, думала Дарья, будет ему поворот! Не стерпит Россия ярма фашистского, скинет зверя! Первой в мире революцию свершила. Молодая, на неокрепших ногах, перед врагами выстояла. Выстоит и теперь. Сколь ни долгой и тяжкой обернется борьба, а конец ей один: победа.

Далеко от войны уехала Дарья. На безвестной станции девочку похоронила. Старшие дети неведомо где с чужими людьми мотались. У самой от недавней болезни да от голода в голове мутилось. Но жила в ней упрямая, гордая вера в силу страны своей, в силу народа, потому что сама она была частицей этого народа, в испытаниях закаленного, в бедах стойкого, в битвах бесстрашного.