Наталья Парыгина - Вдова

— Мамка! Мамка приехала!..

Нюрка обхватила Дарьины колени, ткнулась ей головой в живот, всем своим маленьким, худым телом сотрясалась от рыданий.

— Ну, чего ты? Чего ты?

Дарья гладила Нюрку по голове, пыталась оторвать от себя, но Нюрка крепко сцепилась руками, казалось, вовек не отстанет теперь от матери. Митя стоял чуть поодаль, повзрослевший и серьезный, большими, голубыми, как у отца, глазами глядел на Дарью. Он ни о чем не спрашивал, но во взгляде его и во всей напряженно-застывшей фигурке чудился Дарье невысказанный вопрос.

— Умерла Варя, — сказала Дарья на немой Митин вопрос.

Сын не шевельнулся, только потупил глаза, спрятав чистую их голубизну под пушистыми ресницами.

— Отпусти, Нюра, мать, — строго проговорила Люба, — вишь, умаялась она с дороги...

Дарья огляделась. Кухня была просторна, с некрашеным, выскобленным полом, и Дарье на миг показалось, что не на окраине сибирского города очутилась она, а в своей избе, в Леоновке. Но только полом и походил дом на леоновскую избу. Русской печи тут не было — плита с кирпичной стенкой-обогревателем стояла почти посередине, а по обе стороны от нее висели ситцевые занавески, прикрывая вход в комнаты. Кружочков не оказалось на плите, и верх был не сплошной, а из железных полосок, в щелки между полосками весело просвечивал огонь. Чайник кипел на плите, фыркая из носика паром. Уютно, тепло, хорошо показалось Дарье в маленьком домике после вагонной маяты, после долгого мотания по городу в поиске ребят.

Люба приготовила заваруху — кисель из пшеничной муки, деликатес военного времени. У нее даже кусочек сливочного масла отыскался.

— Нарочно от пайка спрятала — к твоему приезду берегла.

Ели горячую заваруху с маслом, пили чай с сахаром. Ребята оживились от сытной еды, от того, что мать рядом, трещали наперебой.

— Мама, а ты через Обь днем ехала?

— Нет, Нюра, ночью.

— А мы — днем. Такая огромная река — как море. Только вся замерзлая. Тетя Дора нарочно дверь отодвинула, чтобы все поглядели.

— Я в школу бегаю, — говорил Митя. — Вчера задачу самый первый решил.

— Молодец, что первый, — одобрила Дарья. — Кто в хвосте плетется — недотепой вырастет.

— Больно надо: недотепой, — с презрением заметил Митя. — Я красноармейцем стану, с фашистами буду воевать.

— Вот фашисты не дождались, покуда ты вырастешь, — засмеялась Люба.

Дарья заметила, что она с ребятами добра, и ребята ее слушаются, и здоровы, и одеты чисто. «Как за своими ходит», — с теплым, ласковым чувством подумала Дарья. А вслух сказала:

— Словно сестра ты мне, Люба. Еще и сестра-то не всякая так ребят обиходит, как ты...

Люба зарделась от приветного слова.

Она налила в эмалированный тазик воды, мыла тарелки и рассказывала о житье-бытье.

— Повезло нам, Даша: хозяйка хорошая попалась. Двое у нее на фронте, муж и сын. Некоторые злобятся на эвакуированных: понаехали тут, самим житье несладкое, еще приезжих надо в дом пускать. А наша чужую беду понимает. Одну кровать мне отдала. Ты теперь на ней будешь с Нюркой спать, а я на диване устроюсь. Митя вот тут, на сундуке, спит... Проживем. Хозяйка на дровяном складе работает, дров вволю достает, тепло.

— А наши-то где работают?

— Оборудование пока сгружали да брезентами укутывали. А теперь, говорят, бараки будем строить под склады. Завод тут ставить не собираются, а чуть немца отгонят — назад поедем. Рабочих на другие заводы посылают, на действующие. Дора с Настей согласились ехать, а я тебя дожидалась. Как ты, так и я, будем уж вместе держаться.

— Боюсь я с ребятами опять в дорогу пускаться.

— И не поедем! — подхватила Люба. — Здесь тоже кому-то надо работать. Под крышей, конечно, легче, да нам не привыкать...

— Мама, — сказала Нюрка, — а Варя как — совсем умерла?

— Совсем.

— И в землю ее закопали?

— Похоронила. Нету нашей Вари... Не знаю, как и написать Василию.

— А ты не пиши, — посоветовала Люба. — У него своих, фронтовых бед хватает. Воротится, тогда скажешь.

— Не могу я ему врать...

— Смоги! Снег скрипит. Видно, Ульяна идет. Хозяйку нашу Ульяной звать.

Дарью неприятно покоробило слово «хозяйка». Привыкла в своей квартире сама хозяйкой быть, а теперь придется на каждый шаг позволения спрашивать. И против воли приветливая и словно бы виноватая улыбка тронула Дашины губы, едва Ульяна вошла в дом.

— Здравствуй, — сказала Ульяна. — Приехала?

Голос ее показался Дарье суров.

— Добралась.

— Вылечили дочку?

— Не сумели. Померла.

— С горем, значит, приехала.

Ульяна скинула полушубок, размотала с головы суконную шаль. Была она среднего роста, полногрудая, моложавая. Дарья подивилась про себя: сын на фронте, а у самой — ни единой морщиночки на лице.

Дарья с дороги рано легла спать. Нюрка тут же пристроилась у нее под боком, руку закинула матери на грудь. Митя в кухне стихотворение учил в полголоса.

Проснулась Дарья рано и, отыскав в Митиной сумке чистую тетрадку, пока спят ребята, села писать письмо. Половину тетрадки исписала, рассказывая Василию об эвакуации, о болезни, о Варе, о том, как встретилась с Митей и Нюркой после разлуки. Всю правду написала, да только не отправила на фронт длинную свою исповедь. На полстраничке сообщила, что доехала благополучно, дети здоровы, живут хорошо. Еще прибавила, чтоб Василий себя берег, воевал без лихости. Сложила треугольником, кинула в почтовый ящик. Святым обманом оградила солдата от горя.

Вот она какая, сибирская зима. Свирепы морозы. Туман — свету не видать, словно ледяным паром все вокруг затянуло. Глотнешь этого туману — и задохнешься, как от спирту. Ветер все одежки насквозь прошьет, до каждой жилочки добирается, кровь леденит.

Дарья с Любой подносят плотникам плахи. Как железные, примерзают плахи к рукам. Чуть не доглядишь — пальцы белые, боли не чуют, хоть топором их руби. Тогда от холода холодом лечись.

Дарья сдернула рукавицы, сунула за пазуху, схватила горсть снегу, принялась оттирать пальцы.

— Опять? — спросила Люба. — А у меня ничего пока, терпят.

— Меховые бы рукавицы-то, — сказала Дарья.

Голос ее долетал глухо — лицо до самых глаз обмотано пуховым платком. Старенький уже платок, повытерся, худо греет. Собиралась новый купить перед войной — не успела.

— И не думала, что сызнова строителями станем, — говорит Люба, приплясывая на месте. Валенки смерзлись, постукивают, будто у них каблуки выросли.

Пальцы начинают гореть от снега. Дарья вытирает их о полу пальто, сует в рукавицы.

— Давай! — командует Люба.

Они хватают крайнюю плаху, тащат к недостроенному бараку.

Люба унесла на толчок свое праздничное платье — перед эвакуацией догадалась надеть на себя лишнее, а купила взамен мужскую заячью шапку. И голове тепло и щекам, да и к тому же идет Любе эта шапка, похудевшее лицо с разрумянившимися щеками кажется нежным и красивым в обрамлении пушистой шкурки.