Наталья Парыгина - Вдова

— Ну, для кого?

— Ни для кого я не покупал...

— Не ври! — крикнула Дарья. — Люди видели. Покупал. Позоришь меня. Только дурное про тебя от людей слышу. От людей слышу, а сам таишься. Чего ты от меня скрываешь? Мать ведь я тебе. Всю жизнь я честно прожила, для вас стараюсь, о себе не думаю. И никаких тайностей у меня нету, а ты...

Злые огоньки вспыхнули в Митиных глазах, весь он как-то напружинился, словно стал худее и выше ростом, и двинулся ей навстречу.

— Никаких тайностей? — крикнул Митя прямо в лицо матери, так, что она почувствовала теплоту его дыхания. — Честно прожила? А Чесноков у тебя ночевал — это честно? Нас в лагерь отправила, а сама с ним спала! Думаешь, не знаю? Я все про тебя знаю. Все! Все! И Нюрка знает...

— Сволочь! — крикнула Дарья, ощутив острый приступ бешенства.

Она размахнулась и изо всей силы ударила Митю по щеке.

Митя схватился за щеку, отступил назад, угрожающе проговорил:

— Ну, погоди...

И вдруг новый, незнакомый, взрослый и жестокий человек проглянул в нем.

Дарья не посмела тронуть этого человека. Смутная угроза отрезвила ее, гнев пропал, она почувствовала себя жалкой, униженной и беспомощной. Они стояли друг против друга, два или три шага разделяли их, но малое это расстояние было непреодолимо. Ощущение тяжкой безысходности наполняло Дарью, комната казалась ей клеткой, накрепко запертой со всех сторон, и скверное враждебное чувство к сыну все отчетливее вызревало в ней.

Это было горе, тяжкое, как смерть Василия. И все другое перед ним бледнело — и то, что Митя отбился от рук, и то, что он знал про ее связь с Чесноковым. Все было скреплено одной цепочкой, но неприязнь к сыну, ставшему чужим, более всего мучила Дарью и в то же время приносила ей какое-то странное облегчение, как бы освобождая ее от ответственности за Митины поступки и за его судьбу.

Митя давно уже не считался с матерью, но все-таки какая-то видимость ее материнской власти прежде существовала. А после этой короткой отчаянной ссоры Митя словно бы получил признанное матерью право на самостоятельность.

— Отстань.

Стороной, от соседей и знакомых, слышала Дарья, что Митя связался с дурной компанией, что играют они в карты неизвестно на какие деньги, что есть с ними девушки, которые едва ли не хуже парней.

После таких разговоров Дарья маялась беспокойством, порывалась что-то делать, видела, что погибает сын, и пыталась его спасти. Спрятав свою неприязнь, принуждала себя быть ласковой, подыскивала добрые слова:

— Митя, что же это... Люди про тебя нехорошее говорят. Куда идешь? Под гору ведь катишься...

— Не твое дело, — с дерзкой, кривой усмешкой перебивал он. — Раньше надо было заботиться.

— Да разве ж я...

— Перестань, а то уйду.

Дарья умолкала, чувствуя свое бессилие. Не могла она пробиться к нему в душу. Накрепко запер Митя ее на замок и ключи выкинул неведомо куда.

В субботу Дарья принялась за стирку. Наклонилась за бельем, и вдруг голова закружилась, Дарья качнулась, будто стояла в лодке и лодку подкинуло на волне. «Чего это со мной? — с недоумением подумала она. — Сроду такого не бывало...»

Но тут же вспомнила: бывало. Когда ходила беременная. Митю носила — один раз даже упала. Мыла пол, наклонилась и словно кто ударил под коленки.

Сперва Дарья спокойно припомнила тот давний случай, еще не осмыслив его прямой связи с сегодняшним состоянием. Она продолжала разбирать бельишко, откладывая в сторону белое, которое собиралась парить. За делом мысли тянутся лениво. Одна минует, а другая не торопится, даст голове отдохнуть. Дарья уже начала забывать о минутном головокружении, но тут опять наплыла та мутная волна, к горлу подступила тошнота. Дарья распрямилась, с трезвой неотвратимостью подумала: «Так ведь и нынче от того же...»

Она оглядела себя, словно ожидала увидеть какие-то перемены. Ничего не было заметно. Но Дарья теперь припомнила то, на что прежде не обратила внимания. И удивилась только, что не разгадала своей тайны до сих пор.

Дарья тут же, в кухне, где раскладывала белье, села на табурет, беспомощно опустив на колени руки. «Что же теперь делать-то?» — подумала она. И заметались мысли, словно мыши в мышеловке. В больницу пойти — без толку: закон запретил аборты. Говорят, Ксения Опенкина занимается этим. Как бы в могилу не свела. Останутся ребятишки сиротами. Родить? Срамно родить без мужика.

Когда Дарья, забеременев в первый раз, сказала об этом Василию, он обнял ее и целовал в буйной радости, а на другой день с получки купил ей на базаре яркий кашемировый платок. Теперь нет Василия. И платок Дарья обменяла в поезде на молоко. А другого никто уж не подарит. Якову Петровичу сказать? А кто он ей, Яков Петрович? Пришел, потешился да к жене воротился. А ей — беда. Сама виновата. На свою глупость жалобы не подашь. Без мужика стосковалась? Вот теперь и расплачивайся.

Две кучи белья лежали перед Дарьей. В одной — сероватые простыни из дешевой бязи, вафельные, замахрившиеся от старости полотенца, Нюркины и Митины рубашки, требующие не только стирки, но и починки. В другой — пестрым линялым ворохом ситцевые платья, юбки, трусы, цветастые наволочки... Надо стирать. Беда ли у тебя, радость ли, а жизнь не дает передышки, требует своего. Уже давно в Дарьином представлении жизнь отражалась прежде всего как работа, и теперь она встала и принялась работать.

О своей беременности Дарья никому не говорила, а про себя все думала, что делать, и никак не могла решить. Уж если идти к Ксении, так надо идти скорее, она понимала, что надо идти скорее, а сама все не могла собраться.

Иногда она представляла себе, как у нее родится ребенок. Василий всегда радовался детям, и что-то от того праздничного настроения, с которым ожидали они новорожденного, теперь помимо воли пробудилось в Дарье. Ей казалось, что у нее родилась бы девочка, такая же спокойная, как Варя, и Дарья чувствовала у себя на руках крохотное, беспомощное, теплое тельце ребенка и молодела в такие минуты. Жизнь Дарьи после войны шла слишком буднично и томительно, в работе, в заботах о куске и тряпке, ей хотелось каких-то перемен, праздника, счастья. Оттого и кинулась она навстречу Якову Петровичу. Радости оказалось мало, больше волнений и обид. Но не смирялась Дарья с однообразной чередой серых будней. И теперь не могла понять — то ли бедой обернется рождение ребенка, то ли светлым лучиком. И потому медлила идти к Ксении.

Перед концом смены к Дарье подошла табельщица.

— Звонили из милиции, — сказала Дарье. — Сына твоего забрали.

— Как это? — недоумевающе проговорила Дарья.

Эти два слова сами собой непроизвольно сорвались унее с языка, на самом деле знала она — как. Забрали милиционеры, увезли, на замок заперли... Понимала она, как это бывает, и то понимала, что может это случиться с Митей. Но теперь, когда случилось, страшилась поверить в несчастье. В виски ей кто-то долбил тупыми молоточками, и из-за этих непрестанных глухих ударов она плохо слышала, что говорила ей табельщица.