Евгений Белянкин - Садыя

— Простудитесь. Вы совсем мокрая.

Она вежливо поблагодарила. Быстро спустилась в каюту, скинула мокрый плащ, легла. И сейчас же встали перед глазами мальчики. Спят теперь, умаявшись за день, а тетя Даша штопает носки и ждет ее. «Что бы я делала без тебя, Дашенька!»

Долго лежала с открытыми глазами. «Нет, нет, город будет, будет, будет». Она ясно видела его будущее, она в нем работала, она им жила.

Шум за окном, казалось, стихал, уходил… или действительно было так, или сон одолевал ее.

Садыя проснулась, когда в каюту ударил первый луч утра. Она встала и открыла окно. Ветерок шаловливо поиграл занавесками; он как бы извинялся за вчерашнее. Большая, успокоившаяся после буйной и разгульной ночи Кама неторопливо дышала широкой грудью, отдыхала.

Садыя долго с восхищением смотрела на реку. Была в ней сейчас своя невысказанная поэзия, своя недоступная красота.

Очень далеко вынырнула лодка, она слегка качалась. Садыя как бы очнулась. Лодка напомнила о человеческом присутствии, о том, что есть иная действительность. Садыя вновь вспомнила о муже, погибшем в этих холодных, вчера страшных, сегодня умиротворенных волнах, — и не почувствовала боли, ибо все связанное с ним ушло далеко в выстраданное и отболевшее прошлое.

Мутные, ненужные мысли. Андрей Петров, семиреченский казак, развалился на койке, закинув ноги в сапожищах на железную спинку; на лице, покрытом маленькими веснушками, забота и нетерпение; будто в мире, в котором он живет, ему нет дела до всяких дрязг. «И пусть Балабанов запомнит, что в буровой бригаде все равны и никаких поблажек в ней никому нет».

Рядом, тоже на койке, уткнулся в подушку Тюлька, маленький, жилистый, с юркими вороватыми глазами, — не спит, а сам перед собой душу наизнанку выворачивает. Да и как не выворачивать, если на душе болячки остались!

Встретил вчера Тюлька кореша, того самого, кто на стройку его утащил: айда, Тюлька, на нефть, там грош — миллион! И сообщил кореш новость страшную: в больнице умирает Жига.

«Да-а, сыграл, значит, в ящик…»

Перед глазами стоял сильный, крепкий Жига — главарь, скорый на расправу за малейшее отступление от воровских законов. Да-а. С друзьями он был неумолимо строг, требуя от них точного выполнения неписаных законов, с недругами — людьми, отошедшими от воровского образа жизни, — жесток. В тюрьме начальства он не замечал, а всех простых работяг считал своими вассалами и слабинки не давал. О честной работе после заключения не могло быть и речи: вор-«законник», и чтобы работать?! К Тюльке особое отношение. Еще бы! Тюлька — «центровой блатяга, которых в стране несколько рыл». Да и Тюлька старался держать свою марку.

В последний день, как выходить Тюльке на свободу, собрались Ветрогон, Король, Валет и Жига. Играли в карты.

Король был не в настроении, бледный, с оттопыренной вздрагивающей губой. Он тоже уходил из тюрьмы и не скрывал, что пойдет работать на стройку.

— Пасуешь? — Ветрогон щупал Короля узкими проницательными глазенками, и Король знал, что ждет его расправа.

— Шабаш, играть не буду.

— Натурально.

И вдруг:

— На подарочек! — Ветрогон, рыцарь ножа и фомки, бьет Короля в лицо. Тот закрывает окровавленную физиономию, пятится к двери.

Глаза Тюльки наливаются кровью. Знает: и его ждет такая же участь; пересиливая себя, выдавливает:

— Ну, падла…

Ветрогон отводит руку, ожидая удара. Но свирепый Жига смиряет. Знакомый щелчок длинных прокуренных пальцев Жиги, и Ветрогон понимающе кивает головой: с «большим делом», то есть с Королем, покончить поручено ему. Понимает Тюлька: и для его устрашения это тоже. Жует губы. Подпрыгивают карты, Тюлька и Ветрогон взглядами щупают друг друга.

— Делю!

— По кушу!

— Есть во весь!

Тюлька встает. Приподнимается и Ветрогон.

— Натурально, покалякаем.

— Канай на свое место, а меня здесь не было.

Все смотрят на Жигу. Не верит Жига, чтобы Тюлька продался, изменил воровскому закону, — не один год вместе промышляли, крепко рука руку поддерживала; нет, не верит Жига, а потому и не хочет плохого Тюльке: большой дружбой времени спаяны.

Тихонько бьет Жига по плечу Тюльку:

— На, держи мою руку.

И смиряется Ветрогон перед наглыми, холодными глазами Жиги.

…Ворочается Тюлька, подушку мнет, к глазам слезы подступили: «Небось Жиги уже нет, увезли, засыпали сырой землей».

У Андрея Петрова свои мысли: «И почему Балабанов все делает шиворот-навыворот, в прошлый раз чуть скважину не запорол, а скажи — в бутылку лезет. И вообще, как пес с цепи, — норовит каждого ни за что укусить. Мол, знаем, кто буровому мастеру ближе. Да мне-то? Да провинись Равхат, я и Равхата… И Тюльку не пожалею, как самого последнего…»

И бригадир неожиданно поворачивается к Тюльке:

— Что, Мишка, приуныл? Аль погода неподходящая, живот сводит? И не наешься — плохо, и наешься — плохо. Все ж, когда наешься, вроде лучше.

Молчит Тюлька, посапывает. А Андрей Петров — бык, а не человек, разве покоя даст! — нога на ногу, одной дрыгает, дразнит:

Сказал бы Тюлька — замолчи, да обижать не хочется: парень Андрюха хороший, свой, хоть и бригадир, и руки золотые.

— Ты казак? — не унимается Андрей Петров; так и прет наружу его бычья сила, — Казаком хочешь? В есаулы посвящу.

Молчит Тюлька.

— Нюни распустил. Второго обеда не будет. А если хочешь быть моим другом — должен быть казаком. Душа вон из тебя, понял? — Ловко сильной рукой Андрей Петров приподнимает жилистого Тюльку. — Так вот, становись к стенке.

Не сопротивляется Тюлька. Что-то есть властное, сильное в Андрее Петрове, да и боль своя не дает очухаться; а Андрюха надел на Тюльку фуражку с красным околышем, — из дому привез, снял ружье и перед самым лицом выстрелил. Тюлька побледнел.

— Поздравляю. Теперь ты казак, есаул, Мишка, понял, душа вон из тебя. Меня тож так производили. Старший брат с корешем завели за мазанку, поставили к плетню — как дали из дробовика. Вот, смотри, в фуражке дырочка от дробинки до сих пор осталась.

Бледный Тюлька смотрел то на Андрея, то на изрешеченную стену.

Вывороченная земля и дощатые мостки вдоль улицы. Строительные леса и грязь — к баракам не пройти, разве в резиновых сапогах, утопая по колено в глинистом месиве. Краны, скреперы, бетономешалки — они, как люди, стояли на каждом перекрестке, грязные, суровые. Но они стояли, как сторожевые посты передней линии.

Когда надвигалась ночь, десятками огней обозначалась эта линия. В ночной тишине было жутко. И только тени качающихся от ветра фонарей — на недостроенных зданиях, штабелях бревен и ящиках.

По ночам не ходили: боялись. Столько всякого люда понаехало: и ради удовольствия, и по необходимости, и за рублем, и просто за легкой наживой. По утрам находили пьяных, грязных, опустившихся, а порой и ограбленных, убитых. Иногда, казалось, пылало небо. Алое, полыхающее, оно пугало. Стонала земля. Горела нефть… Передняя линия.