Евгений Белянкин - Садыя

В шестом классе его, Сережу, постигла первая неприятность. Когда после переэкзаменовки спросил учителя, перешел ли, — тот усмехнулся, оставив на Сережином сердце первый красненький рубчик обиды:

— Перешел. Из одного класса в тот же. На другую парту.

Потом он был старше, кажется, в восьмом. По вечерам на улице играли в «откровенность». Светке Крыгиной задавали вопросы:

«Костька нравится?» — «Нет». — «А Сережка?» — «Не знаю». — «Кто ж знает? А еще честно играешь, да?» — «Не знаю». — «Сережка нравится?» — «Да».

Тогда их поставили спиной друг к другу и считали до трех; если они повернутся в одну сторону, то их отправят «гулять». Света задержалась и повернула голову, как ей казалось, в сторону Сережки.

— Мы в разные стороны, — сказал он.

— Нет, в одну. — Все хотели, чтобы они пошли вместе. И пошли в наказание — повод для сближения, который существует в играх. По дороге он набрался храбрости и, взяв Светку за руку, поцеловал.

«Спасибо», — тихо сказала она; в ту ночь он плохо спал, мечтал.

Детство расплескалось янтарными каплями. Где Светка? Если бы сейчас все было по-старому!

В девятом, да и в десятом он был каким-то другим, даже для самого себя непонятным. Мама говорила, что это переломный возраст; вот кончится он, и тогда неудовлетворенность собой пройдет и вообще желание скорее покинуть детство покажется смешной глупостью. И воспоминания о детстве будут всегда волновать.

Как-то весной он отнял у Светы Крыгиной дневник и все прочитал про себя. Это было неожиданное откровение. Это было больше, чем он думал. Сначала он прочитал сам, а потом дал другу. «Мальчишница», — насмешливо бросил тот, и он тоже поддержал, хотя было очень приятно, что Света все-все писала о нем:

«Я люблю Сережу, и, когда вижу, что он с другими девочками, я теряю самообладание. Я не могу больше таить в себе все…»

«Никто меня не знает такой, какая я на самом деле. У одного человека есть возможность узнать меня, но кому я нужна? Ведь сейчас во мне все поддельно: и грубость, и резкость, и холодность, иногда я бываю лицемерна, и, если меня сейчас так добивать, как Сережка, я могу остаться такой».

«Ведь Сережа не знает, что я каждый день жду его, хотя знаю, что он не придет, а все-таки надеюсь. Жду. Ну что ж, видно, мне так и не завоевать его сердца. Он слишком непостоянен. Девочек много, и у него глаза разбегаются…»

«Все-таки он хуже, чем я ожидала. Он не замечает меня. Да, видно, это жестокая ошибка. Я думала, что он порядочнее многих мальчиков, что у него высокие стремления… у него в груди не сердце, а кусок льда».

Где теперь Светка? Каким ветром сорвало одуванчик и унесло?

Эти странички из дневника он вырвал, и они блуждали с ним на дне чемодана все время.

Если бы Дымент все это знал. И был ли он в жизни когда-либо мягче? Сухарь.

Сережа вспомнил детали своей ссоры с Дыментом.

— Разработкой проектов сооружения связи занимаются проектно-монтажные тресты, институты, Гипротяжмаш, Гипронефть. Вот и попробуй там скоординируй, — зло бросил ему Дымент. — Нашлют мальчишек, они и крутят, и крутят. Твой проект забракован, как нецелесообразный. И не мешай мне… своими детскими забавами.

— Мне двадцать пятый.

— Я не девчонка, мне твои года не нужны.

Словно он никогда не мог говорить по-другому, мягко, сердечно. Сухарь.

Почему люди так грубы? Неужто сама жизнь толкает? И Сережа, меся ногами глину, смешанную с цементом, алебастром, известкой, возмущался. Возмущался всем плохим, что он видел в людях, возмущался Лукьяновым, его пассивным отношением к жизни.

Так незаметно он дошел до дому. Медленно поднимался по лестнице, смакуя папироску. И курил-то для того, чтобы забить табаком горечь.

…Светка — маленькая, курносая, из детства, и Дымент — большой, грузный, с мешками под глазами и тяжелым, пасмурным сердцем.

Он чувствовал, как холодеет его собственное сердце. И даже Борька и Марат, летевшие по лестнице и чуть не сбившие его, не обрадовали.

— Дядя Сережа!

Он улыбнулся, но не той приветливой улыбкой, которой он всегда встречал ребят, — в ней было больше холода.

— Меня опять в угол ставили, — шепнул потихоньку и с удовольствием Борька, — мама, ух, злая… из-за Марьи.

— Ну? — неопределенно спросил Сережа, подумав: «Идти ила нет? Меня самого в угол поставили».

— Мы уроки к Марату учить, — тараторил без остановки Котельников. — Воробья поймали, чик-чилик… быстро он оклемался.

Сережа прошел к себе. На кухне знакомый голос:

— Ох, небось проголодался, чугуна мало.

Лег на железную койку. В комнате, пустой и необжитой, еще своего было мало: стол принес с работы, кровать взял у Котельниковых, стул — тоже; свое — этажерка с книгами да приемник, студенческая память.

Болела голова. По-прежнему мучили Светка, Дымент и Лилька.

Лилька примешалась как-то некстати. Познакомился с ней еще в научно-исследовательском институте, где он работал первое время. Там-то у него и родилась мысль о комплексной телефонизации. Бывая в командировках в различных городах на заводах, он утвердился в своих мыслях. Лиля была первой, которая одобрила, поздравила. Но там он не смог претворить свои мысли в жизнь. «На нефти у тебя возможностей во сто крат больше», — говорили ему, и он поехал искать свои возможности. Она тоже поехала — в экспедицию, и должна скоро быть в городе, вероятнее всего в конце года.

Лилька не действовала, как Светка. Это была проза, а то — поэзия, расплескавшееся янтарными каплями детство. Как права мама!

Лиля не смешивалась с воспоминаниями, это было что-то другое: в ней не было необходимости, когда грустно; он вспоминал о ней в веселые минуты, когда на душе тепло, а на улице играло солнце. Или после дождя, когда капель так звонко бьет, так будоражит, что хочется прыгать, как мальчишке, прыгать и веселиться.

Болела от грусти и дум голова, в больших, неизведанных мечтах проплывало детство…

Сережа вздрогнул. Стук в дверь повторился, пожалуй чересчур осторожный.

— Войдите.

Дверь приоткрыла робкая и смущенная Марья.

— Входите, входите.

Марья робко прошла, опустив большие, нежные и грустные глаза.

— Вы не хотите кушать? — вдруг смело спросила она.

— Совсем нет.

— Тогда я пойду.

— Нет, зачем же. Оставайтесь. Садитесь.

Она присела:

— А у вас грязно. Я бы убрала, но вы ключ унесли.

— Да-да…

Сережа с интересом рассматривал ее. Чудная девушка, душа так и светится. И почему природа так обидела, зачем она сунула ни к чему эти рябинки под глазами, зачем сделала нос большим, расплющенным и губы узкими, длинными? Все топорной работы. Марья, смущенная, медленно покрывалась краской под его взглядом — и все в ней кипело. Румянец и возбуждение как-то по-новому осветили лицо: менее заметны рябинки, да и вообще лицо уходило на второй план, выделялись глаза — лучезарные и большие, они были тревожны и печальны.