Евгений Белянкин - Садыя

В небольшом особняке на центральной улице, где помещался горком партии, не спали. Сюда стягивалось все: и гул проводов, и звонки с далеких и близких строительных площадок, и даже брань, требования принять меры, немедленно обеспечить. Люди ходили с горящими, красными от недосыпания глазами, молчаливые, сосредоточенные.

По юго-восточной магистрали в город шли машины, машины. Перевязанный веревками брезент топорщился от дождя, грязи, пыли.

А с севера, запада, востока — отовсюду город замыкался железным кольцом вышек. Они с каждым днем разбегались все дальше и дальше — на восток, запад, север.

Садыя, как и все, привыкла ко всему этому. Город нефти в тяжелых родовых муках обретал жизнь. Она полюбила свой город, она знала и верила, что он будет большой, красивый. И очень иногда боялась, что строительные нагромождения исчезнут, — а это время придет, они исчезнут, — и настанет для нее тихая, спокойная жизнь. А иногда очень хотелось этой жизни — тихой, спокойной! В минуты, когда усталость побеждала, когда было очень тяжело.

…Пароход «Вера Засулич» давал гудки. От Камы, от пристани, до города десятки километров бездорожья, и Садыя волновалась за машину: приедут ли вовремя встречать ее?

С маленьким чемоданчиком она сошла по сходням; вдруг кто-то легонько освободил ее от ноши. Перед ней стоял, широко расставив ноги, плечистый Андрей Петров.

— Ты что здесь?

— На вахтенной машине. Смотрим — пароход дымит, значит, наши будут.

— Хорош крюк!

Андрей Петров ловко, с сосредоточенным спокойствием лоцмана руководил ею среди спешащих на пароход и с парохода людей; он быстро расчищал дорогу, лавировал и, если надо, принимал на себя натиск. Вынырнув из людского водоворота, Садыя еле отдышалась, с улыбкой посматривала на красное, возбужденное лицо Андрея Петрова — широкое, деревенское, с большими оттопыренными губами и широким носом, с простоватостью открытых, добродушных серых глаз.

— С тобой, Андрюша, можно без ног остаться, — со смехом сказала Садыя, — но, скажу по справедливости, — сильный ты.

— Будьте спокойны, Садыя Абдурахмановна. В обиду не дадим.

Горкомовской машины не было, и Садыя решила поехать с вахтенной на буровую. В вахтенной машине грязновато, но уютно. Потеснились, встали, освободили Садые место. Поехали.

Тюлька не спускал с Садыи своих нагловатых темных глаз. В женщине он всегда видел прежде всего женщину, а эта женщина поразила его, и он не мог бы сказать — чем, но поразила своей какой-то необъяснимой силой, недоступной, по его мнению, женщинам.

С Садыей рабочие говорили как с равной, как с человеком, знающим их дела.

— Да, товарищ Бадыгова, — Равхат Галимов, помощник Андрея Петрова по буровой, закивал головой, — думать капитально не привыкли. Скважины одна за одной в строй вступают, а успеть за всем этим трудновато: людям нужны условия. Вот кто-то и дал мысль — придержать.

— Неужели это можно? — удивился Тюлька.

— Что вы? — Садыя улыбнулась и положила маленькую жесткую руку на чемоданчик. — Нефть — это хлеб, машины, дыхание заводов. А вы говорите — можно? Никак нельзя. Черное золото хлынуло лавиной — не успеваем мы… и строить, и думать. Ведь и мне аргументы выставляли: мол, за такое время ухлопали столько-то, а экономии нисколько. До нас доверили дело нерадивым людям, а мы в ответе. За чужие грехи расплачивайся.

— У вас партийный подход, — подковырнул добродушно Андрей Петров. — Я зараз с вами, товарищ секретарь. Вот когда заговоришь о будущем города, — и как будто нет холодных сквозняков, снежных бурь, морозов; кому-кому, а нам, с буровой, одна мечта: как бы скорей после смены в тепло попасть.

— Справа — щит, слева — щит, над головой — открытое небо, — усмехнулся Тюлька.

Андрей Петров перевел взгляд на Тюльку и сразу заметил, с какой нагловатостью тот смотрит на Садыю.

Машина остановилась на буровой. Найдя предлог, Андрей послал Тюльку к культбудке. Тюлька нехотя повиновался.

Андрей Петров давно обещал Садые найти скульптора: «У нас такой на буровой есть — и рисует, и лепит, одно загляденье. Страсть хорошо!»

Садыя думала поставить к Октябрьской годовщине на центральной площади памятник Ленину. Уже разбили сквер. И она мечтала о том, что придет время, когда люди, и она, и ее ребята в часы отдыха будут ходить в этот сквер, благоухающий цветами, и, может быть, там многие из них найдут свою любовь, свое счастье.

Но Андрей Петров разочаровал ее:

— Нет, не подойдет он, товарищ секретарь, наш-то скульптор. Ленина лепить — это, душа из меня вон, не статуэтки какие. Из воров он, Тюлька, и морда бандитская, из заключения прямо сюда. — Андрей показал на Тюльку: — Вон он. Лепит хорошо, ничего не скажешь, самоучка, но не подпускать же такую фигуру, душа вон из меня, к Ленину.

Тюлька Садые не понравился.

— Не подойдет, — согласилась она.

Садыя побыла на буровой часа полтора. Наконец-то нашла ее горкомовская машина, и она решила заглянуть в некоторые деревни: пекарня не справлялась, и часть муки раздали по частным домам.

Когда Садыя уехала, Тюлька не вытерпел, смачно прищелкнул языком:

— Бабенция! Натуральна.

— Душа вон из тебя! — прикрикнул Андрей. — Понял, воловья твоя голова? Она — инженера Александра Муртазовича жинка.

— Да, а какой инженер был! — сказал Галимов. — Случаем погиб! Оборудование через Каму неподходяще переправляли. Кама бушевала. Трос лопнул, так и слизнул с плота.

— Оно, може, и ничего, — печально подсказал Андрей Петров, — если бы плот не покосило: трактор-то в воду пошел, а тут трос… так вместе с трактором и ушел. А жинка видная — секретарь.

В горкоме Садыю ждали. Два раза звонил Князев.

Казань было слышно хорошо.

— Молодчина женщина, отстояла!

— Что отстояла?

— Все отстояла, до гвоздя отстояла. Как за тебя министерству и Мухину всыпал Столяров, — вот был бой; он просто к тебе неравнодушен. И я тоже.

— Скажу жене, она тебе задаст.

— Честно, сколько живу и ни разу жене не изменял, а случаев было немало. Я так рад, Бадыгова! Я ведь эту ночь не спал, честно; у жены на подозрении.

— Спасибо, Князев.

Садыя с облегчением положила трубку. Слава богу: значит, город будет жить. Она вызвала машину, чтобы поехать домой.

Аграфену Котельникову учить не надо. Она прожила свою жизнь, а ты, Марья, еще проживи ее.

Аграфена вот уж какое время приглядывается к жильцу в угловой комнате; и лицом чист, и душой хорош — на своем веку видела всяких, чего-чего, а распознать умеет. «По нюху», — смеялся муж Степан. «Черт паршивый, пусть по нюху, что же в этом такого, — сколько нас, девок, замуж повыдавали за вас, кобелей, а счастье все обрели? Марья — наша дочь, мое дитя, и счастье я ей сама найду».