Александр Лебеденко - Лицом к лицу

Карасев оказал:

— Я — как товарищ Синьков… Но только я думаю… армия будет. Хорошая армия… Регулярная, я хотел сказать.

Он никогда не говорил так много.

— А я хочу сказать, — вдруг начал Каспаров, — товарищ Сверчков напрасно думает, что Красная Армия без партизанщины обойтись не может. Народ всюду за нас, где нет армии — будут партизаны. И сейчас в тылу у Колчака — партизаны. И это хорошо. Так и должно быть. Но рабочий человек без организации не может. Который партийный, тот всегда начинает с организации. Рабочий человек знает, что без организации ни в подполье, ни в забастовке не победить. Мы эту царскую армию в прах рассыпали, а о своей армии еще на заводах думали. Рабочий класс всегда за дисциплину, за порядок.

Синьков внезапно захлопал в ладоши. Красноармейцы поддержали его. Савченко глумливо крикнул:

— Мы завсегда!..

Чтобы он ни говорил — все походило на издевательство.

В передках, в самой просторной халупе чаевничали Коротковы. На пороге с мешком меж коленями сидел Федоров.

— Господам хлеб везешь? — спросил Фертов, ткнув носком сапога в мешок.

— Ты хлеб не пакости, — принял мешок Федоров. — Ты, Фертов-перевертов. Что не перевернешься?

Он сплюнул Фертову под сапоги.

— Холуй ты командирский, — уже лениво говорил Фертов. — Это ты все вертишься, никак носом в командирский зад не попадешь.

— Брось, ребята! — степенно предложил Игнат Коротков. — Ссориться нам не рука.

— Подумаешь, не убудет, если я командирам хлеб свезу, — бурчал Федоров.

— А Каспарову, а писарю почто носишь?

— На коне ведь, заодно…

— Они тебя и не просили…

— А просили б, так я, может, и не привез бы.

Федорову уже давно было тошно от мелкого, бранчливого разговора. Но есть своя прелесть в том, чтобы оставить поле битвы последним.

— Ты бы ехал, — сказал вдруг Савченко. Он сидел на окошке среди хозяйских бутылок с бумажными цветами и о чем-то тихо беседовал с Игнатом Коротковым. — Тебя, может, еще куда надо послать. И чай без хлеба невдобно пить.

— Кроют тебя, земляк, и бонбой и шрапнелью, — усмехнулся Коротков. — А ты не робей, кончится война — мы с тобой потанцуем…

— Ты-то потанцуешь, — с недоброй усмешкой сказал Федоров. — У тебя братаны, пока мы воюем, дмитряковскую мельницу слопают. И то братишка пишет… За место помещиков будете…

— Разве пишет? — лукаво улыбнулся и потрогал усы Игнат. — А мой ничего про то не отписует. А может, ты сам хотел мельницу взять?

— Кто бы не хотел?

— Идиёт ты прирожденный, — вспыхнул вдруг Коротков. — Ее держать надо вмеючи. Четверо нас, и хозяйство у нас ладное. А у вас только петух да курица, да и тех, может, уже нет, Васька без тебя пропил… Кто ж тебе зерно доверит? У твоей сестры ворота мазаны… Я тебя работником возьму, — смягчился вдруг Коротков. — В тепле, в сытости будешь проживать, за хозяина богу молиться.

Федоров молча смотрел в темные сени.

— Только ты белого свирепо бей, — сказал вдруг Савченко. — А то он и у тебя и у него мельницу отымет.

— Не надо мне мельницы, — буркнул Федоров. — А только и с землей нас обидели. Неправедно у нас помещицкое делили… Еще дело не конченное. Кабы не война, мы б его перерешили.

— Кто это такие — мы? — опять осерчал Коротков.

— Нашлись бы такие… Комитетские… беднота…

— Ай, то-то ты за комиссаров тянешь. А мы и на комиссара и на командиров давно с крестом и пением положили.

— Чижолая вещь, — сострил Фонтов.

— Так ты и отпиши Ваське, — продолжал Коротков. — Пущай сидит в комитете и пайку жрет. А то приедет, скажи, Игнат Степанович Коротков, заслуженный красноармеец, и на огороде пропишет ему, контрреволюционеру, все, что полагается. Слышал?.. А к тебе я доброе сердце имею.

Он пошарил в мешке, вынул пачку махорки и швырнул ее через комнату Федорову.

— Кури, да никому не показывай. Увидят — скажи, спер где-нибудь! Потому на всем фронте махорки ни у кого нет. В штабе сухой лист палят.

Федоров поймал пачку у самого пола, долго вертел в пальцах, вздохнул и спрятал за пазуху, — карманы были все рваные. Потом он вскинул мешок на плечо, поднялся и, не прощаясь, вышел.

— Во бандит проклятый! — буркнул Фертов.

— Вы его, ребята, не дражните, — строго сказал Игнат. — Это парень наш. Как скажу — так и будет. В одной же деревне жить будем.

Приказ начальника дивизии предписывал батарее с началом пехотных атак открыть огонь по окопам противника. По занятии первой линии перенести его на кольцевое укрепление, одновременно поражая отступающие цепи белых шрапнельным огнем.

Под руководством Сверчкова фейерверкеры быстро построили веер, номера пригнали бревна под хоботы гаубиц, наводчик Лисицын топором зарубил точку наводки на высокой липе и вбил гвоздь для красного фонаря. Каспаров работал третьим номером у второго орудия. Он делал все старательно и чисто, и партийцы, глядя на его грузное усердие, начинали шевелиться энергичнее.

Карасев привез с пункта сделанную карандашом панораму позиции белых. Командир, выбрав наблюдательный пункт, опять отправился в штаб полка. Все это живо напоминало Алексею порядок и солидность галицийского фронта, и он был доволен.

Боевой порядок приятно поразил и Сверчкова. Он объяснял фейерверкерам смысл построения веера.

— Мы его тысячу раз строили, а что к чему — неизвестно, — сказал Лисицын.

Сверчкову хотелось пойти завтра на пункт свежим, выспавшимся, равнодушным и привычным бойцом, каким он был в Полесье. Не думать о том, куда он бьет и кто может быть под его ударами. Есть батарея, и есть объекты стрельбы, помеченные номерами на панораме Карасева. Цель номер первый и цель номер второй — окопы противника, цель номер третий — деревня Седла, цель номер четвертый — кольцевое укрепление. Алексей вот спит. Для него завтрашний бой — это естественный вывод из всей его деятельности. Но к Сверчкову сон не шел. Едва дремота тоненьким облачком затягивала сознание — уже смещались предметы, ослабевали законы времени и расстояний, уже мать присаживалась на край постели или несла быстрой дробью Катька, — как вдруг какая-нибудь нагло трезвая мысль срывала это дымчатое кружево и им овладевали все те же надоевшие, но неистребимые думы. Завтра все его действия и поступки последнего времени окончательно оформятся в полный и безраздельный перед совестью, перед историей переход в новый лагерь. Легко себе представить Чернявского, Каспарова или Бунге умирающими за большевизм. Но умирающим за большевизм себя Сверчков представить не мог.

Для него эта война — война «на жизнь». Он согласен жить с большевиками, согласен воевать на их стороне, он им не враг, он не против них, он с ними, но не до конца, не до конца… Лучше всего было бы переждать этот спор и потом найти свое место. В том, что под луной найдется ему место при всех условиях, Сверчков был уверен.