Виктор Полторацкий - След человеческий (сборник)

— Семаков, ты работать-то будешь ай нет? — сердито, с хрипотцой окликнул его старший плотник.

Семаков оживился, словно долго ждал этого окрика, и торжествующе проговорил:

— Ага, засвербило? Тронуло? Ведь вот: не слышут, что я вам тут говорю, а боятся. Знают кошки, чью мясу съели. Вы и этого на заметку возьмите, квёлого-то. Он прорабу на меня наговаривает: бездельник, мол, лодырь, гвозди ворует. А я не боюсь. Не пойманный — не вор. Не боюся. Мне один человек сказал: раз ты, говорит, Семаков, сигналы подаешь, то никто с тобой ничего поделать не может. А вот я подберу к нему ключики, — продолжал он, угрожающе сверкнув рыжими глазками. — И прораба я не боюсь. У меня, дорогие ответственные товарищи, и на него зарубочка есть. Вы для памяти запишите его фамилие: Пилонович. Заметьте — фамилие-то не русское.

— Для чего вы все это говорите нам?

— Как, то есть, для чего? — удивился он. — А может, вы комиссию распорядитесь направить.

— А если комиссия против вас же и обернется? — сердито спросил его Гущин.

— Это никак невозможно, — уверенно сказал Семаков. — Меня ни с какого боку нельзя ухватить. Я — кругом чистый. Вот вы, — продолжал он, — вы, например сказать, курите. Это нехорошо. А я — некурящий, к вину не приверженный, с женщинами тоже меня укараулить нельзя. От меня даже собственная жена ушла. Хотя, конечно, совсем по другому делу…

Я человек не простой. Три месяца заведующим базой работал. Сторожем в конторе утильсырья состоял. А женился во время войны, поскольку из-за наличия грыжи для фронта был неприспособленный. Женился я на вдове. Ладно, живем. Она, конечно, в колхозе работает, я тоже порядок веду, за соседями наблюдаю. Народ, знаете, малосознательный, приходится сигналы давать. Сколько у нас тогда в селе комиссий перебывало — просто нет числа. Стали меня, конечно, побаиваться. Но, между прочим, гляжу — и серчать начинают. «У тебя, говорят, Семаков, за год всего тринадцать трудодней наработано. Мы, говорят, имеем право выключить тебя из колхозников». Я говорю: «Попытайте — горя не расхлебаете».

Однако, смотрю, они и жену мою к себе тянут. Эта тоже пилить начала: «Ты бы, дескать, Ульян, хоть в прицепщики пошел поработал». А кто, говорю, сигналы будет давать? Про это ты своей куриной башкой подумала? «Ты бы как все — на общих собраниях заявлял». Ну, тут уж я только руками развел: ведь на собрании — что? На собрании каждый может. А ты вот сумей исподтишка промеж глаз звездануть. Ей, конечно, понять такое дело никак невозможно. «Уйду, говорит, Ульян, от тебя. Не могу больше, тяжелый ты человек». И что скажешь, ушла ведь…

Ну, я тем моментом районному начальству сигнальчик: прошу проверить, какие такие отношения у моей бывшей жены с председателем колхоза, и разобрать все ихние печки-лавочки…

Михаил Иванович не выдержал и порывисто, будто ему не хватало воздуха, сказал:

— Ну и хорош же ты гусь…

Семаков вытаращил маленькие рыжие глазки и вдруг, приподнявшись, в свою очередь выкрикнул:

— Граждане, вы чего тут сидите? Посторонним не полагается. Тут строительство моста идет.

Потом он оглянулся, стряхнул с себя приставшие стружки и быстро отошел к плотникам. Те прервали работу. Пожилой худощавый вытер пот со лба и спросил у рыжего:

— Что за люди?

— Стрекулисты, — громко, так, чтобы мы слышали, сказал Семаков. — По две тыщи жалованья получают, на казенных машинах за рыбой ездиют. Давеча «Победа»-то здесь стояла — не иначе, ихняя. Я на всякий случай списал номерок.

Кудрявый плотник что-то ответил ему, сердито плюнул и снова взмахнул топором…

Недавно мы с Гущиным опять побывали на Колокше. Мост уже почти совсем был готов. Плотники заканчивали работу. Мы опять увидели тут кудрявого Логинова и его пожилого товарища. Но третьим в их артели был незнакомый голубоглазый паренек. Он орудовал рубанком, готовя тесины, которыми Логинов зашивал нижнюю кромку перил.

— А где же этот… — спросил Михаил Иванович, подразумевая Семакова.

— Рыжий-то? — усмехнулся Логинов, обнажив белые крепкие зубы. — Ушел, не ужился.

Далекие, милые были!

Заезжие охотники ночевали в сторожке у Андрея Фролова на дальнем участке торфяных разработок «Долгий мох», километрах в двадцати от небольшого фабричного городка.

Летом на этом участке бывало людно и шумно, работали краны гидроторфа, возле коричневых штабелей пыхтели автопогрузчики, среди полей сушки мелькали яркие косынки торфяниц, по узкоколейной ветке четыре раза в день пробегала «кукушка» — маленький паровозишко с десятком открытых товарных вагонов, называемых «решетками». По вечерам возле общежитий под молодыми березами звенели девичьи песни. С осени же на участке оставался лишь сторож да изредка заглядывали охотники, приезжавшие по первозимью стрелять зайцев.

Нынче в сторожке у Фролова было трое ночлежников. Они приехали из Москвы, два дня мотались по заснеженному болоту и утром собирались обратно.

Приезжие были довольны и веселы, так как считали свою охоту удачной: им посчастливилось взять двух крупных зайцев и рыжую лису-огневку.

Фролов же, напротив, считал такую охоту совершенно пустой, но дипломатично помалкивал, чтобы не обидеть заезжих людей, угостивших его ветчиной и столичной водкой.

После ужина охотники, сморенные многочасовой ходьбой по снегу, легли отдыхать, и двое сразу уснули, а третий, который был постарше своих товарищей, еще долго не мог заснуть.

В сторожке уютно тикали ходики, скрипел сверчок, в печной трубе подвывало. На лежанке по-стариковски кряхтел Фролов.

— Дядя Андрей, не спишь? — тихо спросил приезжий.

— Какой там сон, — отозвался Фролов. — Изжога замучила. Как только поем чего жирного, так она, проклятая, и подступит. Соды бы выпить, да, как на грех, вся вышла. Надо в город своим наказать, чтобы выслали.

— Кто у тебя там?

— Сноха да внучка. После сына остались. Сын-то в эту войну на фронте погиб.

— Гриша?

— Григорием звали. А вам откуда это известно?

— Да ведь мы с тобой, дядя Андрей, можно сказать, соседями были.

Старик вздохнул и неопределенно ответил:

— Все может быть.

Помолчав, он спросил:

— А вы чьи же, что-то я угадать не могу?

— Степана Федина помнишь? С Заовражной слободки…

— Это какого Федина? Которого машиной задавило?

— Ну да. Это же мой отец.

— Так ты погоди-ка, — встрепенулся старик, — тебя Серенькой, что ли, зовут?

— Признал теперь?

— А как же! Уж это верно — соседи…

Они и в самом деле прежде были соседями. Окраинная слободка, в которой жили они, называлась Заовражной. Собственно говоря, это была не улица, а десяток деревянных домишек, беспорядочно разбросанных вдоль глинистого оврага. Самым давним жителем этой слободки был сапожник Солнышкин, владелец кособокого домика в три окна.