Виктор Полторацкий - След человеческий (сборник)

Совершенно ошеломленный этим признанием и почему-то чувствуя себя виноватым, он с робкой нежностью глядел на ее висок, где билась и трепетала голубоватая жилка, и тихо проговорил:

— Кланя, можно поцеловать тебя?

— Не надо, Сережа. Ни тебе, ни мне это уже не надо. Случайности я не хочу, а на постоянно — поздно.

Он стоял перед ней, опустив голову. И глухо, с внезапной хрипотцой ответил:

— Ну, прощай, Кланя.

— Иди, — ласково сказала она.

И когда он оделся, закинул за плечи рюкзак с убитым зайцем и взял под мышку чехол с ружьем, она обняла его полной, теплой рукой, наклонила к себе его голову и поцеловала в висок, как целуют, прощаясь навечно.

…Через час он сидел в купе жесткого вагона, откинувшись к стенке, и думал о том, как странно, жестоко и непостижимо складываются человеческие судьбы. А всё вернуть и начать сначала уже нельзя. Время не возвращается.

Однажды в многолюдном кавказском застолье, расцвеченном, как полагается, витиеватыми тостами, известный балкарский поэт Кайсын Кулиев, человек широкой и щедрой души, обращаясь к одному из своих друзей, сказал:

— Дорогой мой, у горцев существует обычай дарить гостю то, что ему больше всего понравится. Я заметил, что ты с удовольствием смотришь на наши великолепные горы. Позволь же подарить тебе самую прекрасную из них. — И жестом радушного приглашения Кайсын указал на сияющую в лучах вечернего солнца снеговую вершину Эльбруса…

В том краю, который я с младенчества привык называть своим родным краем, гор нет. На географической карте он помечен зеленым пятном, а в натуре представляет собою сплошные леса и болота, среди которых вкраплены пашни, отвоеванные у тех же лесов и болот мучительно тяжким трудом многих поколений крестьян-земледельцев.

Край этот называется Мещерой. Он расположен в центральной полосе России между Владимиром и Рязанью. Я знаю и люблю Мещеру с детства, с той, теперь уже очень давней поры, когда босиком неутомимо бегал по ее зеленым тропинкам, приникал губами к ее лесным родникам и спрашивал у ее кукушек, сколько лет жить мне на свете. Но и теперь, испив чашу жизни почти до дна, немало побродив и поездив по белому свету, повидав немало прекраснейших мест, я с волнением в сердце вспоминаю железнодорожную ветку, протянувшуюся от Владимира до Рязани. Чуть не вплотную подступают к ней с обеих сторон то бронзовые колонны могучих боровых сосен, то пронзительно яркий березнячок, то темная чаща ельника. Розовой пеной поднимаются на старых вырубках цветущие заросли иван-чая, вдоль песчаной бровки ползут колючие кусты ежевики, а возле мостов на темной, тихой воде желтеют чашечки золотистых кувшинок.

До сих пор многое на этой обыкновенной земле представляется мне необыкновенным, исполненным своего особенного значения. Даже утренняя перекличка деревенских петухов на берегу Свята-озера…

Как-то летней порой приехал я на это озеро поудить окуней. Клев на вечерней заре был отменно богатым. Просидев у воды почти дотемна, я уже совсем запоздно отправился ночевать в деревню Устье к Гонобобовым, у которых по обыкновению останавливаются заезжие рыбаки и охотники.

Деревня эта небольшая, всего двенадцать дворов, выстроившихся не в две, как обычно, а в одну линию окнами на восход. Двор Гонобобовых был крайним к озеру. Хозяйничала здесь вдова егеря — черноватая худощавая бабка Наталья. При ней жили дочь и зять, оба работавшие в колхозе — дочь бухгалтером, а зять механиком по ремонту машин.

Взяв у меня плетенку с уловом, бабка Наталья сказала, что переложит рыбу свежей крапивой и до утра поставит в погреб на лед, а мне предложила поужинать и вынесла на крылечко кринку свежего молока и ломоть круто посоленного черного хлеба.

— А может, жареного лещика съешь? — спросила она. — У меня лещик жареный в печке.

От лещика я отказался. Хотелось поскорее лечь, чтобы пораньше проснуться и посидеть на озере еще и утренней зарей.

— Ну, коли так, ложись вон под навесом на сене. Подушка и одеяло там есть.

Сено, в котором преобладала молодая осока, пахло озером. Едва я прилег на него, как сразу же погрузился в сон, будто в омут, а проснулся под утро, разбуженный пронзительным криком петуха. Деревенский будильник орал над самым ухом.

Уже светало. Бабка Наталья во дворе доила корову. Я вышел из-под навеса, следом за мною вышел и петух яркой окраски, с желтыми, лиловыми и красными перьями в пышном хвосте. Потоптавшись вокруг коровы, он взмахнул на поленницу березовых дров и, вытянув шею, еще раз ошарашил утренний мир своим пронзительным громкогласием. Совсем вблизи и откуда-то издалека послышались ответные крики.

— Ну и здоров же орать ваш петух, — сказал я, обращаясь к хозяйке.

— У нас они такие, — ответила бабка. — Им ведь на три области петь приходится.

— Как — на три области?

— А вот так. Слышите, в ответ-то ему из-за озера голосят? Так это в Мокром, во Владимирской области отзываются. А с правой стороны — вон, вон, слышите? Это уже в Рязанской поют. А наша деревня за Московской считается. Тут как раз три области границами сходятся, вот петухам-то и приходится на три области петь.

— Вот оно что!

Взяв удочки, я пошел по росистой тропинке к озеру. Справа и слева за мною и передо мной перекликались мещерские петухи, которым выпала такая завидная доля — петь на три области…

Главная прелесть Мещерского края — лес. Великолепны здесь боровые леса. Зеленые купола прямоствольных сосен вознесены высоко-высоко, и там в своей вышине о чем-то шепчутся они с белым пушистым облачком, остановившимся среди неяркого неба. Внизу под соснами тихо и чисто, как в горнице. Сухой голубоватый мох пружинит под ногами. Идешь-идешь, и вдруг — прогалина, щедро залитая солнечным светом. И тут уже не мох под ногами, а пунцовые звездочки дикой гвоздики, желто-фиолетовый ситчик иван-да-марьи, золотые соцветия зверобоя, бог знает как занесенный сюда розовый клеверок, седые пучки белоуса, а среди этого разноцветья — спелые-переспелые сладко-душистые ягоды земляники.

Сосновые боры-беломошники поднялись на песчаных островах, возвышающихся над влажными низинками и болотами. Потому-то и сухи и чисты они.

Низины облюбованы ельником. Темной, сумеречной чащей встал он, будто задумался. Ветви старых елей обросли сизыми бородами лишайника. Понизу елового леса густо растет черника, а полусгнившие пни обвиты брусничником, порой совершенно бордовым от обилия ягод. Мох здесь густо-зеленый, и от него исходит прелый запах грибницы.

А как дивно хорош березняк с густым подлеском орешника! Снизу благородное серебро стволов украшено чернью, а ближе к вершинам кора берез приобретает розовато-золотистый оттенок. Нежная, трепетная зелень ветвей здесь пронизана солнцем и птичьим щебетом, особенно звонким в утренний час.